Вторая мелодия прозвучала в более традиционном фолк-стиле, тоже очень медленная и тягучая песня, еле плетущаяся от тяжести почти двух веков исполнения и интерпретаций. Третьим номером оказалась разухабистая и довольно глупая песенка. На этот раз – о крабе, который потерял свой панцирь и теперь путешествует по всему миру в ее поисках. Несколько пар пустились в пляс. Его приход был не из тех, где запрещалось танцевать или предаваться другим «мирским радостям», но сам он их прежде не знал. Танцы были тайной мечтой Саула, казалось, что, если он научится, ему страшно понравится это занятие, но он отказывал себе в этом занятии, убеждая себя, что «теперь уже все равно поздно». Чарли в любом случае ни за что не станет танцевать, даже в приватной обстановке.

Во время короткого перерыва к ним подошла Сади. Летом она обычно подрабатывала в Хедли, в баре, и всегда рассказывала разные забавные истории о тамошних завсегдатаях, которые частенько приходили с реки пьяные, «как скунсы-вонючки». И Труди тоже подошла к их столику, и они поболтали немного, хотя она не слишком распространялась о Глории, а Саул так и не решился спросить. В основном она говорила об отце девочки, и Саул уловил, что папаша с дочкой благополучно добрались до дома. У них все хорошо.

А потом они слушали музыку и в короткие перерывы между песнями болтали или заказывали еще по пиву. Оглядывая помещение, Саул высматривал знакомые лица, людей, которых он знал, людей, которые могли кивнуть ему в знак приветствия, и внезапно ощутил, что это не он наблюдает, что наблюдают за ним. Он приписал это ощущение остаточным симптомам своего недомогания или же шутливым заигрываниям Чарли. Но затем сквозь смутное мелькание тел, нарастающий шум болтовни, неистово громкие звуки музыки он разглядел в дальнем конце, у двери, до отвращения знакомую фигуру.

Генри.

Тот стоял совершенно неподвижно, даже без бокала в руке, и наблюдал. На Генри была его нелепая шелковая рубашка и вычурные слаксы, все тщательно выглажено, и тем не менее он, как ни странно, почти сливался в этом наряде со стеной, совершенно не выделяясь из толпы. Кажется, никто, кроме Саула, его не замечал. Непонятно почему, но больше всего Саула удивлял тот факт, что рядом с Генри не было видно Сьюзен. Он с трудом подавил искушение обернуться к Чарли и указать ему на Генри. «Вот он, тот самый человек, который вломился на маяк несколько дней назад».

Чем дольше Саул смотрел на Генри, тем темнее становилось в углах помещения, тем сильнее становился тошнотворный запах пота, а люди вокруг Генри превращались во все более неясные фигуры – расплывчатые, почти неразличимые, незнакомые силуэты – Генри словно притягивал к себе весь свет.

На Саула волной нахлынуло странное головокружение, словно прямо под ним разверзлась огромная пропасть, а сам он завис над ней – того и гляди рухнет вниз. А потом разом вернулись все прежние симптомы, которые, как он надеялся, ушли насовсем. Оказалось, что они лишь затаились, чтобы теперь напасть на него. В голове неслась комета, разбрасывая языки пламени, обдавая огнем спину.

Музыканты тем временем продолжали играть где-то в темноте, и постепенно все звуки слились в страшно медленную мелодию, а потом, когда всё начало исчезать, улетучиваться в виде темной поблескивающей спирали, прежде чем испарилось всё, кроме Генри, Саул ухватился за край стола обеими руками и отвернулся.

И тут же вернулся шум оживленных разговоров, и свет тоже вернулся, и музыка зазвучала уже нормально, и Чарли говорил с ним так, словно не случилось ровным счетом ничего. А Саул испытал такое огромное чувство облегчения, что сердце забилось как бешеное и, казалось, он вот-вот потеряет сознание.

Затем, немного придя в себя, он осторожно покосился в ту сторону, где стоял Генри, и увидел, что тот исчез, а на его месте стоит какой-то другой человек. Человек, незнакомый Саулу, робко приподнял кружку с пивом в неуклюжем салюте, заметив, что смотритель маяка долго и пристально на него смотрит.

– Слышал, что я сказал? – громко, стараясь перекричать музыкантов, спросил Чарли. – Ты в порядке? – Он протянул руку, дотронулся до запястья Саула – этот жест означал, что он обеспокоен, что его друг ведет себя странно. Саул улыбнулся и кивнул.

Песня закончилась и Чарли спросил:

– Ну не из-за этой же ерунды о лодках и острове, верно? Я не хотел расстраивать тебя.

– Нет, конечно, нет. Ничего подобного. Я в полном порядке. – Он был растроган, Чарли не часто проявлял такое внимание и заботу. Они словно поменялись ролями.

– Но ты скажи мне, если вдруг опять почувствуешь себя плохо.

– Конечно, скажу. – Он отвечал полуправдами, все еще пытаясь как-то осмыслить, проанализировать то, что только что испытал. А потом добавил уже серьезно, словно озаренный неким предчувствием: – Знаешь, Чарли, мне неприятно это говорить, но тебе лучше уйти. Прямо сейчас, иначе будет слишком поздно.

Чарли отреагировал спокойно, даже уже привстал со стула – в любом случае музыка ему не нравилась.

– Ладно, тогда увидимся завтра, – сказал он, подмигнул Саулу и бросил на него последний прощальный взгляд, который никак нельзя было назвать совсем уж невинным.

Почему-то в этот момент Чарли, надевающий куртку, показался Саулу каким-то особенно прекрасным. И он крепко прижал Чарли к себе прежде, чем тот отошел. Ощутил вес этого мужчины в его объятиях. Грубость небритой щеки Чарли, которая ему так нравилась. Терпкий и утешительный привкус его губ на щеке. Он прижимал его к себе на секунду-другую дольше, словно пытался запомнить, сохранить все это, точно он, Чарли, был его последним оплотом, защитой от того, что только что произошло. А потом – слишком скоро – Чарли ушел. Вышел из двери в ночь и направился к своей лодке.

Вместо звезд и луны небо было полно носящихся туда-сюда белых кроликов – и Контроль понимал, что это неправильно, какой-то частью своего воспаленного разума – той, что из последних сил противостояла пытливой ясности. Может, это правда были белые кролики? Или пограничники? Или просто темные смазанные пятна там, где что-то двигалось, как на фотонегативах, потому что его зрение отказывалось воспринимать то, что движется? Потому что биологу удалось открыть в нем нечто такое, от чего он теперь порой мысленно возвращался к фантасмагорическому искусству, которое видел в Южном пределе, в странной комнате Уитби, а затем – к его теории о том, что пересечь границу значило войти в некое чистилище, где можно найти все давно потерянные и забытые вещи: всех кроликов, которых толпой загнали в невидимый барьер, каждый корабль и грузовик, исчезнувший в ту ночь, когда возникла Зона Икс. Всех, кто не вернулся из экспедиций. Мысль о всепожирающей бездне. Но в журнале биолога было детально описано свечение, исходящее из какого-то места под Слизнем. Куда он вел, этот свет?

Он старался отобрать из этих разрозненных обрывков нечто разумное, возможно, даже достойное, почетное. Сделать выбор, с которым бы согласился даже его отец; о матери он больше не желал даже вспоминать, а тем более ориентироваться на то, что она подумала бы.

Может, я просто хотел, чтобы меня оставили в покое. Жить в Хедли, в маленьком домике на холме, с котом Чоризо и писклявыми летучими мышами по ночам, недалеко от того места, где вырос, пусть даже теперь оно страшно далеко.

– Грейс, это бы ничего не изменило.

Они заночевали у сосны, во мху и влажной траве, меньше чем в миле от топографической аномалии, и финальный подход предстоял утром.

– А что изменило бы?

Она ответила мягко, даже, пожалуй, нежно. И от этого он особенно остро ощутил охватившее его отчаяние. Он все еще видел множество глаз биолога, которые превратились в звезды, а потом – в скачущие белые огоньки. А те, в свою очередь, превратились в шахматную доску, на которой застыл последний ход его отца. На которой Контролю теперь предстояло сделать свой последний ход.

– Если бы ты все мне рассказала. Еще тогда, в Южном пределе.