– Вфо равно я пвохо выгляву бев вуба, – проворчал Леон из фвоей кроватки (простите, из своей кроватки).

– Не плачь, мой хороший, вот Мышка придёт… – сказала Люсьена.

– Какая мыфка? – спросил Леон.

– Сказочная Мышка, – объяснила Люсьена.

– Не флыхал про такую.

– Потому что у тебя ещё не выпадали зубки!

– Какое ей дело?

– То-то и оно, что дело, сынок! – воскликнул Жорж. – Твоя первая сделка, мой медвежоночек!

– Я положу твой зубик под подушку, – с улыбкой объяснила Люсьена, – и, пока ты спишь, Мышка положит вместо него денежку!

– Больфую денефку? – спросил Леон.

– Евро, – предположила Люсьена.

– Два, – заспорил Леон.

– Ладно, два, – согласился Жорж.

– Вфо равно это глупости, – заключил Леон, – фкавочных мыфек не бывает!

Тут Селестина прыснула. На неё напал такой неудержимый смех, что всё её тельце сотрясалось. И она выронила карандаш.

«Тук!» – карандаш упал на пол.

– Что это стукнуло? – спросил Жорж, настораживаясь.

«Тьфу ты!» – подосадовала про себя Селестина. Она забилась поглубже в тапочку, едва осмеливаясь дышать, и выждала некоторое время. Потом, решив, что опасность миновала, с превеликой осторожностью высунулась, чтобы подобрать свой карандаш.

– МЫ-Ы-ЫШЬ! – завопила Люсьена.

– ГДЕ? – взревел Жорж, хватаясь за веник.

– ТА-А-АМ! – вопила Люсьена.

«Шарах!» – обрушился веник на Селестину. Она едва успела отскочить в сторону. «Шарах! Шарах! Шарах!» – не унимался веник. Мимо! Мимо! Опять мимо! Селестина нырнула в тапочку и подхватила свой белый рюкзачок.

– ГДЕ ОНА? ГДЕ? – вопрошал Жорж.

– В ТАПОЧКЕ! – кричала Люсьена.

Веник расплющил тапку в лепёшку, но Селестина уже скрылась за лампой. Лампа разлетелась вдребезги, однако Селестина была уже под комодом. От комода остались одни щепки, а Селестина выскочила за дверь.

– В НАШЕЙ СПАЛЬНЕ! ОНА В НАШЕЙ СПАЛЬНЕ! – вопила Люсьена, стоя на стуле.

Спальня, гостиная, столовая – Жорж и его веник разнесли весь дом. Малыш Леон подпрыгивал в кроватке:

– Давай! Круфы!

– В КУХНЕ! ОНА В КУХНЕ! – опять завопила Люсьена.

Так оно и было. Селестина выскочила в кухню. Но Жорж не отставал. Тогда Селестина просто-напросто выскочила в окно. Прыгнула не раздумывая, зажмурившись, и упала в открытый помойный бак.

И сжалась там в комочек, и сердце у неё так и колотилось, потому что Жорж тут же появился в дверях своего дома. С ружьём, представляете?

– КУДА ТЫ ДЕЛАСЬ? – вопил Жорж. – НУ Я ТЕБЯ СЕЙЧАС!..

– ТИХО! – крикнул из окна какой-то сосед.

– ЧЕГО ОРЁШЬ! – крикнул другой.

– МЕШАЕТЕ СМОТРЕТЬ ТЕЛИК! – добавил третий.

– Где-е-е-е-е же ты-ы-ы? – полушёпотом пропел Жорж, на цыпочках обходя помойный бак с ружьём наизготовку. – Где-е-е ты-ы-ы? Пря-а-ачься не пря-а-ачься, я тебя найду-у-у. А когда найду-у-у… о, когда найду-у-у…

Селестине было так страшно, что она так и не решилась вылезти из помойного бака.

СЕЛЕСТИНА: Всё правильно, ты хорошо рассказываешь, Автор. Было так страшно, сердце так колотилось, что у меня не хватило духу вылезти из помойного бака. Это я сглупила, потому что очень скоро Жорж набил этот бак доверху! Всем, что он переломал у себя дома. Валил мешок за мешком – и как только меня не задавило! А последнее, что он выбросил в помойку, – знаешь, Автор, что это было?

АВТОР: Нет.

СЕЛЕСТИНА: Это был молочный зубик малыша Леона!

АВТОР: Неужели?

СЕЛЕСТИНА: Ну да! А я ведь за ним и приходила! Вот для чего служат наши белые рюкзачки! Забирать молочные зубы, которые выпадают у медвежат!

АВТОР: А, вот оно что. Понятно. А дальше?

СЕЛЕСТИНА: Дальше? Я поскорей убрала зуб в свой белый рюкзачок, Жорж закрыл бак крышкой, и я очутилась в кромешной тьме.

В КРОМЕШНОЙ тьме Селестине сразу стало вспоминаться всё плохое. Она вспомнила, как ещё совсем маленькой оказалась в приюте. (Приют – это место, где воспитываются мыши, которые остались без родителей. Таких много. Из-за мышеловок.) Селестина пыталась отогнать мрачные мысли, но они были сильнее её. Они заполнили всю темноту помойного бака.

Первым явилось воспоминание о Серой Грымзе – самое плохое! Серая Грымза была в приюте главной надзирательницей. Большая, старая и довольно противная серая мышь. С одним-единственным резцом во рту. Селестина от этой Грымзы натерпелась страху. Каждый вечер в дортуаре та рассказывала одну и ту же сказку. Делала вид, что выбирает… «Что бы такое рассказать вам сегодня, мои милые?» Но рассказывала всякий раз одно и то же – про Страшного Злого Медведя. Это была сказка про маленькую мышку, которая не верила в Страшного Злого Медведя, и зря не верила, потому что в конце концов Страшный Злой Медведь съел её живьём!

Тут Серая Грымза злорадно усмехалась:

– Её братья, её сёстры, её родичи, её друзья, её подруги – все ей говорили: «Берегись Страшного Злого Медведя!» Но она никого не слушала, думала, она самая умная! И вот вам результат: ам! Съедена Страшным Злым Медведем.

Когда Серая Грымза рассказывала эту сказку, её огромная тень, как хищная птица, парила над кроватками мышат.

– Там, у нас над головой, ходит Страшный Злой Медведь! – зловеще ухала Грымза.

Мышата, дрожа, смотрели на потолок. Им казалось, что они слышат шаги Страшного Злого Медведя.

– А когда он голодный, – спрашивала Серая Грымза, – что он тогда ест, Страшный Злой Медведь?

– Он ест всё, что попадётся, – отвечали мышата, которые знали эту сказку наизусть.

– Абсолютно всё! – повторяла Серая Грымза, угрожающе подняв палец. – Мёд, рыбу, морковь, кукол, башмаки, телевизионные антенны, шоколад, масло, велосипедные шины, гвозди, цикорий, тесто, радиоприёмники – абсолютно всё! Но что из абсолютно всего особенно любит есть Страшный Злой Медведь?

– Мышку? – спрашивал чей-то дрожащий голосок.

– Мышку? – издевательски хихикала Грымза. – Десять! Двадцать! Тысячу мышек! Он ест их жареными, варёными, тушёными, в виде паштетов, в виде бутербродов, с гарниром, под соусом, в супе и даже сырыми!

– Сырыми? – не удержавшись, переспрашивала Селестина, съёживаясь в своей кроватке.

– Сырыми и прямо живьём, с башмаками и рюкзачком!

Теперь Серая Грымза шипела как змея.

«Неправда, неправда! – твердила про себя Селестина. – Грымза просто нас пугает! Нет никакого Страшного Злого Медведя».

И всё-таки Селестина немножко в него верила, потому что была ещё маленькая, а малыши верят во многое такое, во что и не хочется верить, а приходится.

Сейчас, в темноте помойного бака, Селестина уже нисколечко в него не верила. Она была уже большая. Она знала, что медведи такие же, как все, – бывают злые, бывают добрые, бывают ни злые и ни добрые, но в одном она была уверена совершенно: нет никакого Страшного Злого Медведя! Засыпая, она всегда повторяла про себя: нет никакого Страшного Злого Медведя. Дураки вроде Жоржа – да, бывают, а вот Страшный Злой Медведь – нет… Но при этом какой-то чуть слышный внутренний голосок не давал ей покоя: «А что если он всё-таки есть – Страшный Злой Медведь, вдруг он и вправду есть?»

СЕЛЕСТИНА: Так что утром, когда Эрнест поднял крышку помойного бака и уставился на меня голодным взглядом – слюни текут, глаза на лоб вылезли, – я так и подумала, что это Страшный Злой Медведь!

ЭРНЕСТ: Не текли у меня слюни! И глаза никуда не вылезли! Не могут глаза на лоб вылезать.

СЕЛЕСТИНА: Это выражение такое, Эрнест, это образ!

АВТОР: Не начинайте опять препираться! Эрнест, расскажи лучше, что произошло в то утро.

ЭРНЕСТ: Дело было зимой, и я был не в духе. Голодный – что правда, то правда. Я проснулся такой голодный – прямо весь мир бы съел.

СЕЛЕСТИНА: Ага! Вот видишь!

ЭРНЕСТ: Это выражение такое, Селестина! «Весь мир бы съел» – это образ!