Иногда мне кажется, что и она не верит в мою болезнь. Конечно, ведь ни УЗИ, ни микроскоп не покажет концентрацию страха в крови. Но я его чувствую. Его будто впрыскивают в меня, и он бежит по венам, отравляя все внутри. И я ничего не могу сделать.

Когда твое тело выходит из-под контроля, силы взять неоткуда. Нет такого волшебного колодца, где все это хранится – вера, терпение, надежда, храбрость: бери ведро и черпай.

Мама все время напоминает: надо быть сильной, бороться, это не навсегда. А если навсегда? Я очень устала. Я просто оболочка для болезни, которая в тысячу раз сильнее меня.

Врачи не дают никаких гарантий. Медикаментозная терапия может затянуться на несколько лет. И всегда возможен рецидив.

Наверное, я сдалась. Но у меня правда больше нет сил.

– А вдруг у тебя там голова будет болеть на погоду? – волнуется мама.

Я вспоминаю холодное даже летом Балтийское море и пронизывающий ветер, от которого больно в ушах.

Но дома хуже. Уговаривать меня бесполезно.

Мама поджала губы; она никогда не кричит, не ругается и ничего мне не запрещает. Быстрым сердитым движением она застегнула чемодан и демонстративно выставила его на середину комнаты. Мол, поступай как знаешь.

Я посмотрела на чемодан. В боку заныло. Чемодан застегнут, отъезд стал реальностью. Мама больше не будет сопротивляться, отец возьмет билеты, и я уже не смогу передумать. Беспокойство прокатилось сквозняком по спине. Я машинально сцепила пальцы, как и всегда, когда нервничала.

Бабушку я не видела с прошлого лета. Когда я была маленькой, мы каждый год ездили вдвоем в огромный скучный санаторий. Купаться в море мне не разрешали, я была из «часто болеющих», так что морем мы просто «дышали». Такую бабушка придумала процедуру. В лес мы ходили дышать соснами, а на пляж – морем.

А вдруг она тоже скажет, что я себя накручиваю?

Тут я вспоминаю про самолет и цепенею. Замкнутое пространство посреди ледяной пустоты. Как я ни отталкивала эту мысль, она проскочила и впилась в сознание. От нее стучит в висках и закладывает уши. На меня накатывает паника.

На мамином лице вспыхивает беспокойство: она мгновенно подмечает мой застывший взгляд и сбивчивое дыхание. Я никак не могу вдохнуть полной грудью.

Холод ползет по мне, и его прикосновение – как гладкое змеиное туловище. Я боюсь двигаться. Лед сковывает меня изнутри, перекрывая дыхание. Кажется, он настолько силен, что не ограничивается моим телом, струится из кончиков пальцев и заполняет собой всю комнату. Я чувствую себя призраком, о чьем присутствии догадываешься по сквозняку.

Мама греет мои руки в своих ладонях.

– Сашенька, дыши глубоко! Давай вместе: х-х-у-у… х-х-у-у…

Она предлагает досчитать до десяти, как учил врач. Это не так просто, когда к горлу подкатывает тошнота, а сердце истерически стучит и жжется, пытаясь пробить грудную клетку насквозь.

Мама повторяет что-то ровным тихим голосом. Так утешают ребенка, пока тот не уснет. Но ее бормотание только раздражает. В ушах гудит и лязгает, словно в голове с бешеной скоростью носится бесконтрольный поезд метро.

– Мне страшно, мам, я не могу, не могу, – шепчу я сухими губами, но «страшно» – слишком пустое, бесполезное слово.

Мама гладит меня по спине:

– Я знаю, Сашенька, постарайся не думать об этом. Ну чего же ты опять испугалась, маленькая моя?

Делает вид, что может помочь, но ничего она не может. Слова и поглаживания не остановят приступ. Это все равно что угрожать лесному пожару деревянным мечом.

На меня наваливается тяжелое одиночество. Мама не понимает. Она думает, что я притворяюсь: стоит мне захотеть, и все это прекратится, просто мне нравится страдать и быть несчастной.

Хочется закричать: «Почему ты ничего не делаешь?! Вызови скорую! Я же сейчас умру! Или ты наконец решила от меня избавиться?» Но голос не слушается. Я отбрасываю мамину руку. Пусть не трогает, мне противны ее прикосновения.

Я прекрасно осознаю, что со мной происходит, но мозг отказывается управлять телом. Механизм панических атак я знаю наизусть: ложный сигнал тревоги, запуск аварийной реакции, резкий выброс адреналина, организм ведет себя так, будто ему угрожает смертельная опасность. А потом наступает что-то вроде интоксикации. Паника поглощает все: лихорадочно стучит сердце, мысли обрываются, и все попытки взять себя в руки заканчиваются ничем.

Я успеваю добежать до туалета, прежде чем меня выворачивает. Мне хочется вытошнить весь этот страх, по-другому от него не избавиться. Я задыхаюсь, из глаз выдавливаются слезы. Слышу, как причитает мама. Между позывами я со страшным присвистом втягиваю в себя воздух, но его недостаточно, чтобы наполнить легкие даже до половины. Это пугает еще сильнее.

Самый страшный момент: я понимаю, что легкие отключаются, осталось два-три вдоха. И пусть. Зачем мне такая жизнь? И жизни я такая – зачем? Не могу больше, не хочу.

И вдруг какая-то частичка меня, маленькая и глупая, начинает сопротивляться. Паника угнетает ее, но одновременно подстегивает. Она бьется и трепещет отчаянно, как птенец в крокодильей пасти. Я будто выныриваю из ледяного океана.

Я уговариваю себя дышать глубже и считать до десяти. Постепенно дыхание выравнивается, я беру у мамы стакан воды, полощу рот, выхожу и начинаю мерить шагами квартиру. Ходить, двигаться, согреваться. Я думаю только о том, как переставлять ноги. Сердце то набирает, то сбрасывает скорость, и шаги – единственное, что дает ощущение контроля.

«Просто шагай, – говорю я себе, – больше от тебя ничего не требуется».

Когда накатывает паника, я повторяю про себя один и тот же стишок, снова и снова, пока слова не потеряют смысл:

Через час, который тянется словно день, стишок начинает действовать. Как заклинание. Пульс приходит в норму, вспышки страха и покалывание в сердце становятся более редкими. Потребовался не один месяц, чтобы этому научиться. Меня все еще знобит и колотит, но я знаю, что мне уже ничто не угрожает. До следующего приступа. Страх отступает, дает мне возможность поднакопить сил. Ему нравится со мной играть. Разум – странная штука. Иногда он напоминает большой пыточный механизм.

Мама прижимает меня к себе, и я пытаюсь заглушить чувство стыда за то, что я такая. Мы идем на улицу, потому что мне нельзя останавливаться, мне нужно шагать. Шаги – это моя медитация.

Несмотря на жару, мы ходим и ходим по длинной аллее. Делаем вид, что гуляем. Разговаривать не получается.

Если еще час назад ты был уверен, что умрешь, и вот сумел избежать смерти, все кажется чудесным и странным: залитый солнцем тротуар, трава между плитками, голуби, столпившиеся вокруг старушки с хлебными крошками, и иногда ветерок. Словно отведенное тебе время кончилось, но по чьему-то недосмотру ты проживешь еще один день.

Чтобы отвлечь меня, мама болтает о какой-то ерунде. Почему бы нам не вырастить базилик на подоконнике? Продаются специальные горшочки, там уже все готово, и грунт, и семена. Полил – и растет. Можно целый садик завести: мята, ромашка, петрушка, розмарин…

Мне уже лучше, но все же мельком, где-то на заднем плане, проносится тревожное: а что, если в следующий раз я не услышу ту частичку меня, которая так не хочет умирать?

В Кёниг мы прилетели около шести утра, и злой невыспавшийся отец накинулся на охранника за то, что прокат автомобилей до сих пор не работает. Мол, в самом паршивом аэропорту можно получить машину в любое время суток, а у отца к тому же заказано.