— Вы ни во что не верите…

— Может, Леонильда, вы хотите, чтобы я в вас поверил?

— Что же это, жизнь вечно будет такой?

— А какой бы вы хотели, чтобы она была?

— Не знаю… не знаю. Так, значит, все супружеские пары живут, как мы с Хуаном.

— Более или менее, девяносто девять из ста.

— Что же делать?

До этого момента разговор их окольными путями шел спокойно, но тут вдруг в душе Карла поднялась целая буря чувств. Он грубо схватил женщину за руку, притянул к себе и поцеловал. Она старалась уклониться от его губ. Он отпустил ее и, глядя на нее с нежностью, сказал:

— Я поцеловал тебя потому, что ты разнесчастная бабенка. Обыкновенная бабенка, которая верит кинобредням. Посмотри мне в глаза. — Она, покраснев от стыда, забилась в угол кресла. — Вот видишь: я уже не хочу тебя. Попытайтесь, — он перестал говорить ей «ты», — полюбить Хуана. Он хороший человек. Я тоже хороший человек. Мы, мужчины, все хорошие люди. Но над каждым из нас насмехается какая-нибудь женщина, над каждой женщиной где-то насмехается какой-то мужчина. Вот так все оно и тянется, как я вам уже говорил, — значит, мы квиты.

Сидя напротив, они почти спокойно смотрели друг на друга и чувствовали себя так, будто остались одни на всем белом свете. Ничего нового они уже узнать не могли, и говорить им было не о чем… Карл поднялся.

— До свидания, сеньора.

Она как-то двусмысленно улыбнулась и осторожно спросила:

— Вы не рассердитесь? Я расскажу Хуану, когда он вернется, что вы заходили.

— Как? Вы ему расскажете?

— А разве мы делали что-нибудь плохое?

— Вы правы. До свидания.

И пока он шел к массивным деревянным дверям, Леонильда сидела неподвижно и смотрела ему в спину.

Перевод А. Шлейфер

Красная луна

нем ничто этого не предвещало.

Коммерческая жизнь города кипела, как и всегда. Людской поток вливался в стеклянные двери огромных магазинов, расплескивался перед витринами, тянувшимися сплошной стеной вдоль темных улиц, где смешивались запахи прорезиненных тканей, цветов и всякой снеди.

Кассиры восседали в своих прозрачных укрытиях, администраторы, стоя на ковровых дорожках в центре торгового зала, бдительно надзирали за подчиненными.

Подписывались контракты и погашались ссуды.

В различных местах города, в разное время дня многочисленные юные пары поклялись друг другу в вечной любви, забыв, что плоть их бренна; несколько шоферов пренебрегли безопасностью пешеходов; небо за уходящими ввысь зелеными ажурными опорами высоковольтной линии было пепельно-серым, как бывает всегда, когда воздух перенасыщен влагой.

Ничто этого не предвещало.

Вечером засветились огни небоскребов.

Великолепие сверкающих фасадов, четко прочерчивающих в трех измерениях темноту, потрясало наивных людей. Многие воображали себе те несметные сокровища, что были, по их мнению, укрыты здесь под броней из железа и бетона. Дюжие стражи порядка, с полным сознанием возложенного на них долга, проходя вдоль этих зданий, тщательно осматривали дверные и оконные проемы нижних этажей, чтобы предотвратить действие какой-нибудь адской машины, если ее ненароком сюда подбросят. На улицах темнели силуэты: конная полиция, поводья натянуты, оружие — зачехленные карабины и специальные пистолеты, заряженные слезоточивым газом.

Люди робкие с благодарностью смотрели на зачехленное смертоносное оружие и думали: «Как мы хорошо защищены!»; а иностранные туристы, проезжая мимо, приказывали шоферу остановиться и тростью указывали тем, кто был с ними в автомобиле, на сияющие названия международных фирм. Названия эти сверкали на самой разной высоте на бесконечных, поднимавшихся вверх ступенями фасадах, и многие иностранцы пыжились от гордости и думали о могуществе своей далекой родины, чью экономическую экспансию олицетворяли эти филиалы, — поэтому названия и надо было поместить под самые облака. Таких высот они достигли.

С плоских крыш, вознесенных под самые звезды, долетала музыка — синкопы блюзов, то и дело уносимых в сторону ветром. Матовые фонарики освещали висячие сады. Среди листвы диковинных растений, под почтительным и неусыпным наблюдением официантов, танцевали элегантно одетые богатые бездельники, молодые мужчины и женщины; прекрасно держаться им помогал спорт, а оставаться ко всему безразличными — пресыщение. Некоторые мужчины — ни дать ни взять мясники в смокингах — нагло улыбались, и абсолютно все, говоря о тех, кто был там, внизу, казалось потешались над чем-то таким, что они могли расплющить одним ударом кулака.

Люди пожилые, развалившись в креслах из японской соломки, глядели на голубоватый дымок своих гаванских сигар или кривили губы в коварной гримасе, а взгляды их твердо и властно излучали непреклонную уверенность в себе и в их общей готовности постоять друг за друга. Но даже здесь, в этом праздничном гуле, со стороны казалось, что каждый из них сидит за круглым столом в председательском кресле какого-нибудь консорциума, обсуждающего кабальную ссуду некоему африканскому государству, какой-нибудь стране, под джунглями которой, возможно, потекут нефтяные реки.

С тех небоскребов, что пониже, видны были крыши автомобилей и трамваев, проносившихся по улицам, словно по каким-то глубоким и мрачным каналам, а там, где все затоплял нестерпимо яркий свет, — толпы крошечных человечков, в погоне за дешевыми удовольствиями входивших и выходивших из третьеразрядных дансингов, из дверей которых, как из доменной печи, вырывался раскаленный воздух.

С тротуара темневшие на зеленоватом или желтоватом фоне небоскребы казались наклоненными в разные стороны пирамидами, составленными из кубов разной величины: от большого до самого маленького. Эти бетонные кубы исчезали, когда гасли невидимые снизу светящиеся надписи на зданиях, и тут же снова появлялись, словно сверхдредноуты, громоздившиеся белесыми глыбами в вышине и грозившие оттуда жерлами бортовых орудий, едва во тьме снова загорались огни. Вот тогда-то это и случилось.

Первая скрипка оркестра в саду на крыше небоскреба «Империус» собирался поставить на пюпитр ноты «Голубого Дуная», когда официант подал ему конверт. Музыкант быстро вскрыл его и прочитал записку; затем, взглянув поверх пенсне на оркестрантов, он положил скрипку на рояль, передал письмо кларнетисту и, будто очень спеша куда-то, бросился к лесенке, по которой можно было подняться на окружавший эстраду балкон, поискал глазами выход из сада и исчез на служебной лестнице, убедившись, что идти к лифту не стоит.

Кавалеры и дамы, сидевшие за столиками, застыли, не донеся бокала до губ, когда увидели, как необычно и непочтительно повел себя этот человек. Но этого мало, не успели еще они прийти в себя от изумления, как примеру скрипача последовали его товарищи: было видно, как один за другим, побледневшие и очень сосредоточенные, музыканты покидали эстраду.

Следует заметить, что, несмотря на спешку, в которой все происходило, участники этой сцены проявляли известную аккуратность. И более других отличился виолончелист, который спрятал свой инструмент в футляр. Создавалось впечатление, будто они хотели снять с себя некую ответственность и умывали руки. Так сказал потом один свидетель.

И если бы только они…

Но за ними последовали официанты. Публика, онемев от удивления и не осмеливаясь произнести ни слова (ведь официанты в этих заведениях на редкость дюжие парни), увидела, как они сбрасывают форменные фраки и небрежно кидают их на столы. Сомневался лишь метрдотель, но, увидев, что кассир покинул свой высокий стул, даже не потрудившись запереть кассу, присоединился к беглецам и он, вконец расстроенный. Кое-кто захотел воспользоваться лифтом. Лифт не работал.

Внезапно погасли фонари. В темноте сидевшие за мраморными столиками мужчины и женщины, еще несколько минут назад занятые лишь хитросплетениями своих дум и блаженно наслаждавшиеся жизнью, поняли, что дольше оставаться здесь нельзя. Происходило нечто, чего нельзя было выразить словами: и тогда в страхе, но соблюдая порядок и стараясь не замечать нелепости своего бегства, все молча стали спускаться по мраморным лестницам.