— С чего вы, собственно говоря, взяли, что первым?

Это было уже слишком; кровь ударила мне в голову — ведь под угрозой была моя «идея», — и я закричал:

— Какого черта, Риголетто, ты лезешь не в свои дела!

— Не называйте меня Риголетто! Мы с вами не в таких близких отношениях, чтобы это давало вам право придумывать мне прозвища.

— Нет, вы только посмотрите, как заговорил этот урод!

Но горбунок, кажется, уж заглотал наживку.

— А если мне там нанесут оскорбление словом или действием? — поинтересовался он.

— Не смеши меня, Риголетто. Тебя и пальцем никто не тронет! Ведь ты шут. Ясно тебе? Шут и гнида. Так нечего строить из себя оскорбленную добродетель.

— Категорически протестую, кабальеро!

— Можешь протестовать, сколько тебе влезет, только выслушай сначала. Ты бессовестная гнида. Надеюсь, я выражаюсь достаточно понятно? Ты сосешь кровь из всех в этом кафе, кто имеет неосторожность развесить уши и клюнуть на твои сладенькие речи. Во всем Буэнос-Айресе второй такой бесстыжей твари, как ты, днем с огнем не сыщешь. Какого же, спрашивается, дьявола ты лезешь с претензиями, когда с тебя вполне достаточно того, что я из глупой прихоти вызвался отвести тебя в дом, где ты не достоин подметать пол в прихожей. Какая тебе еще требуется награда, кроме поцелуя, который она — сама святость — запечатлеет на твоем… нет, не лице, на твоей мерзостной харе.

— Не оскорбляйте меня!

— Короче, Риголетто, соглашаешься ты или нет?

— А если она откажется меня поцеловать или меня просто вышвырнут вон?

— Я дам тебе двадцать монет.

— Когда мы пойдем?

— Завтра. Подстригись, приведи в порядок ногти.

— Ладно… Дайте мне пять песо.

— Держи десять.

В девять вечера мы отправились с Риголетто к моей невесте.

От горбунка невыносимо несло духами, новенький лиловый пластрон топорщился у него на груди.

Сумерки сгущались над городом; метался в поисках выхода запертый в лабиринте улиц ветер, а по краям неба, в печальном свете раскачивающихся электрических лун, наползали друг на друга и пластами рушились головокружительные нагромождения туч.

Мерзко было у меня на душе, тоскливо. Я чуть ли не бежал вперед, а мой кособокий спутник, едва поспевая за мной, ковылял сзади и, хватая меня за полы пиджака, умолял жалостливым голосом:

— Вы меня совсем загоните! Что с вами?

А во мне бушевала такая ярость, что, не нуждайся я в Риголетто, я отшвырнул бы его пинком на середину улицы.

Как отчаянно завывал ветер! Ни души не было видно вокруг, и в призрачном свете, сочащемся сверху сквозь рифленую жесть облаков, отчетливей рисовались контуры зданий и насупленные гребни крыш.

Под ногами — ни веточки, ни соринки. Словно полчища невидимых духов подчистую вылизали метлами асфальт. И я был словно не здесь, а продирался, заблудившись, в дремучем лесу.

Ветер с силой прижимал к земле верхушки деревьев, но не отставал проклятый прилипала, гнался за мной по пятам, преследовал, как злой гений, словно все зло, какое было во мне самом, вселилось в его отвратительное, горбатое тельце.

А мне было так грустно. Вы даже вообразить себе не можете, как невероятно, грустно мне было. Я понимал, что нанесу сейчас моей бездушной обидчице жесточайшее оскорбление, что этот шаг навсегда закроет для меня ее сердце, но это не мешало мне бормотать про себя, пока я мчался вперед вдоль пустынных тротуаров:

— Если бы Риголетто был моим братом, я бы не позволил себе такого, — и я понимал, что, если бы Риголетто был моим братом, я мучался бы всю жизнь от невыносимой жалости к нему. К нему, отторгнутому от радостей жизни, не знающему женской любви, которая скрасила бы хоть как-то его жизненный путь, усеянный оскорблениями и насмешками. И я добавлял, что женщина, полюбившая меня, должна бы была прежде полюбить его.

Внезапно я замер перед ярко освещенным подъездом.

— Сюда.

Сердце бешено колотилось в моей груди. Риголетто перевел дух и, привстав на носки, произнес, поправляя галстук:

— Одумайтесь! Вы один будете во всем виноваты! Какой срам!..

Стройная и высокая, встретила она нас на пороге сияющей огнями гостиной.

Хотя лицо ее улыбалось, но глаза смотрели на меня с тою же испытующей сдержанностью, с какой она остановила их на мне в тот первый раз, когда я сказал ей: «Позвольте мне сказать вам пару слов, сеньорита», и это несоответствие между сложившимися в улыбку лицевыми мышцами — ибо этот прелестный мимический жест, который мы называем улыбкой, есть всего лишь результат особого рода сокращения лицевых мышц, — и выжидательным холодом глаз, рассматривающих вас как бы со стороны, было столь разительным, что всегда производило на меня странное впечатление.

Она было радушно двинулась мне навстречу, но, заметив горбуна, удивленно остановилась, бросая на нас вопросительные взгляды.

— Эльза, я хочу представить вам моего друга Риголетто.

— Не оскорбляйте меня, кабальеро! Вам прекрасно известно, что меня зовут не Риголетто.

— Да помолчи ты!

Улыбка исчезла с ее лица. Теперь Эльза смотрела на меня строго, как будто я только что на ее глазах превратился в совершенно незнакомого ей человека. Указав горбуну на кресло, я сказал:

— Сиди здесь и помалкивай.

Горбунок вскарабкался на сиденье и уселся, свесив вниз ножки и положив соломенную шляпу на колени, похожий в этой позе, благодаря своей огромной голове, на китайского болванчика. Эльза ошеломленно разглядывала его.

Внезапно я почувствовал себя совершенно спокойным.

— Эльза, — обратился я к ней, — Эльза, я сомневаюсь в вашей любви. Пусть вас не смущает присутствие этого жалкого негодяя. Выслушайте меня: я сомневаюсь… не знаю, чем это объясняется… но я сомневаюсь, что вы любите меня. Это так грустно… поверьте… Убедите меня в обратном, докажите, что вы любите меня, и я на всю жизнь буду вашим рабом.

Конечно, про всю жизнь и про раба я больше для красного словца ввернул, чего-чего, а уж этого мне совсем не хотелось, но это выражение так мне понравилось, что я повторил его:

— Вот именно, всю свою жизнь буду вашим рабом. Не думайте, я не пьян. Я могу подышать.

Эльза отшатнулась, когда я попытался приблизиться к ней, и в это время… знаете, что выкинул в это время чертов гном? Ни за что не догадаетесь: забарабанил костяшками пальцев по тулье шляпы, выстукивая военный марш!

Я прикрикнул на него, чтобы он сидел смирно, и продолжал развивать свою мысль:

— Так вот, Эльза, единственное, что от вас требуется, чтобы доказать вашу любовь, — это поцеловать сейчас Риголетто.

Глаза девушки потемнели. На мгновение она смешалась; затем, очень ровным голосом, тихо произнесла:

— Уйдите.

— Но позвольте!..

— Уйдите, прошу вас… Ступайте прочь!..

Я счел, что на этом можно поставить точку и спокойно отправляться по домам, честное слово… Но тут произошло нечто неожиданное и прелюбопытное: Риголетто, до этого сидевший неподвижно, вдруг вскочил с места и закричал:

— Вы забываетесь, сеньорита… Я не позволю вам так третировать моего достойного уважения друга! У вас нет сочувствия к чужому горю. Женщина, у которой камень вместо сердца, недостойна быть невестой моего друга!

Никто не сомневался позднее, что такой поворот событий был заранее подготовленной комедией. Но, уверяю вас, он был для меня неожиданностью, и в доказательство сошлюсь на то, что, услышав эту околесицу, я рухнул на кушетку, хохоча как сумасшедший, а в это время горбунок с налившимся кровью лицом и воздетой ручонкой пыжился посреди комнаты и чуть ли не декламировал:

— Как вы осмелились сказать моему другу, что поцелуй не выпрашивают… поцелуй дарят! Разве подобные речи подобают девушке из хорошей семьи? И вам не стыдно?

Задыхаясь от смеха, я мог только выдавить из себя:

— Замолчи, Риголетто, замолчи же…

— Оставьте меня, кабальеро, — взвился горбунок, — я не нуждаюсь в уроках вежливости… — И, обернувшись к Эльзе, которая, пунцовая от стыда, пятилась к дверям, выкрикнул: