— И что же?

— Скажу больше. Даже если бы эта девушка до меня отдалась десятку мужчин, я оставил бы это без внимания. Разве сам я не был близок с сотней женщин?

— Тогда в чем же дело, Бальдер? Я не понимаю!

— Я ненавижу ложь, отпускаемую ежедневно в разумных дозах, ненавижу сообщничество бездушной матери и лицемерной девицы, ненавижу весь этот фарс, который они передо мной разыгрывали. Когда я признался, что женат, Ирене просто обязана была сказать и о себе всю правду. А она затеяла нечестную игру. И вышло так, что я был втянут в ваше грязное сообщество и играл в нем самую унизительную в моей жизни роль.

— Значит, если бы она призналась, что потеряла невинность, вы не вошли бы в ее дом?

— Это вопрос с подвохом, Альберто. Теперь я уже не могу знать, как бы я поступил тогда. Сейчас у меня совсем другое душевное состояние. И я действую сообразно с тем, что со мной произошло. Ясно вижу все глупости, которые совершил ради Ирене. У меня не может быть ничего общего с женщиной, внутренняя жизнь которой совершенно несходна с моей. Я не искал в Ирене любовницу. Любовниц я могу завести без счета… Ирене тоже это понимает. Для меня она была чистой любовью…

— Я это понимаю.

— Лучше б вы меня не понимали. Может, вам только кажется, что вы понимаете меня.

— Зачем вы это говорите?

— У меня такое ощущение, что вы мне враг.

— А я понимаю, Бальдер, все, что творится у вас в душе.

— Спасибо. О чем я говорил? Ах да… Ирене… Я, как и вы, думал вылепить душу любимой женщины по своему образу и подобию. Воображал, что посвящу ей жизнь. Что мы соединим наши силы. Хотел отдать ей все лучшее, что есть во мне. Я думал, — и это не красивые слова, Альберто, нет, — когда ей исполнится двадцать четыре года, все женщины и мужчины будут оборачиваться и с восхищением смотреть ей вслед. В ней они увидят сверхженщину. Как вы понимаете, эта самая сверхженщина обернулась для меня хитренькой самочкой, которая пойдет но рукам, ехидно посмеиваясь. Разве это не страшно?

По щекам Бальдера катятся жгучие соленые слезы. Он смахивает их яростным движением:

— Не обращайте на меня внимания, Альберто. Я унижен, я оскорблен, как никто на свете. Самые чистые мои мечты посвятил я женщине, которую запросто может обнимать кто угодно. Я не мальчик, но меня все-таки провели, уничтожили. Я верил, что искренность всемогуща, и посмотрите, что сталось со мной! Моя искренность не пробудила в душе Ирене ни отзывчивости, ни благородства. Вообще ничего! За пределами матримониальных интересов душа ее оказалась пустой. Вот именно! Душа ее иссушена развратом и ложью. Вот что! Это душа женщины, которая лжет. Лжет всегда, Альберто, лжет постоянно. Солгала она и тогда, когда уверяла, будто не знает, что Зулема…

— Тут она не солгала.

— Солгала! Она лгала и вам, и матери, и Зулеме… лгала мне… лгала всем на свете. Она лжет, потому что ей надо что-то скрывать, потому что в жилах ее течет негритянская кровь, а негров приучил лгать бич белого человека.

Альберто упорствует:

— Зулема сама сказала мне, что Ирене не знала…

— И Зулема лжет…

— Тогда кому же верить?

— Это вы у меня спрашиваете? Мне-то откуда знать, кому можно верить? Никому и ни в чем.

Боль приливает к щекам Эстанислао, жжет их огнем. Альберто задумался, как шахматист над очередным ходом. Бальдер продолжает:

— Я теперь понял, почему она молчала. Понял, почему поднимала бровь и глядела на меня насмешливо. Понял, откуда у нее опыт бывалой женщины. А я, глупец, говорил ей о любви. Как, должно быть, смеялась надо мной эта «невинная девочка»! Вместе со своей матерью. Они обо, наверное, лопались от смеха! И приговаривали: «Да неужто это и в самом деле женатый человек?»

— Бальдер… Какой вы все-таки странный! Поднимаете бурю в стакане воды. Ирене — добрая и ласковая девушка. Может, у нее и пылкий темперамент, немного пылкий, этого отрицать нельзя, но не более. Вы ошибаетесь, Бальдер. Я знал ее отца…

— Который был подполковником нашей доблестной Армии… Ну, продолжайте: и ее мать, вдову строгих правил, не так ли?

— Не шутите, Бальдер.

— Это вы шутите, Альберто. А мне, ей-богу, не до шуток.

Больше им сказать друг другу нечего. Оба встают, прощаются, механик изучает сквозь очки желтое лицо Бальдера и с запозданием настаивает:

— Послушайте, Бальдер, вы ошибаетесь. Попомните мое слово. Никого нельзя осудить, не доказав вину. Вы ошиблись. Вы совершаете жестокую несправедливость… да… именно, жестокую несправедливость по отношению к девушке, единственная вина которой в том, что она полюбила вас и отдалась вам.

Бальдер крутит головой из стороны в сторону:

— Я не ошибаюсь. С этим покончено! Ирене не была девушкой. Поймите меня хорошенько: не была девушкой. А я, к несчастью, люблю ее по-прежнему!

Альберто берет свою шляпу со стола и, секунду поколебавшись, протягивает руку Бальдеру, обменивается с ним вялым рукопожатием. Выходит. На мгновение останавливается в коридоре, будто забыл что-то сказать, потом шаги его глохнут на линолеуме вестибюля.

Эстанислао падает на стул, подпирает голову руками, опершись локтями о стол, а голос Духа шепчет ему на ухо:

— Бальдер, ты скрыл от механика половину того, что произошло. Почему ты не сказал ему, что вчера, когда ушла Ирене, к тебе зашла твоя жена и ты с ней помирился?

— Ирене не была девушкой.

— И ты думаешь, этого предлога достаточно, чтобы дать тягу? Прекрасно, Бальдер, что и говорить! Ты действуешь, как бездушный игрок. Поставил на карту: а ну как Ирене солгала! И ты выиграл. Выиграл по всем игрецким законам… Но ты вернешься к ней, потому что победа твоя тебе самому в тягость и никакой радости тебе не принесла.

— Я покончил с ней навсегда.

— Ты к ней вернешься…

Перевод В. Федорова

РАССКАЗЫ

Горбунок

азноречивые и преувеличенные слухи, распространившиеся по поводу моих похождений на квартире у сеньоры Икс в компании Риголетто, горбунка, восстановили в свое время против меня все общество.

Все же моя странная выходка сама по себе не закончилась бы для меня таким плачевным образом, если бы я не довел дело до конца и не придушил Риголетто.

Сворачивать горбунку шею оказалось, с моей стороны, неосмотрительной глупостью, и я навредил себе этим поступком больше, чем если бы осмелился поднять руку на какого-нибудь благодетеля рода человеческого.

Полиция, судьи, журналисты — словно с цепи сорвались. И я даже временами спрашиваю себя, имея то есть в виду непреклонность в данном случае нашего правосудия, что, может быть, Риголетто и в самом деле было предназначено со временем стать каким-нибудь необыкновенным деятелем, изобрести что-нибудь выдающееся или другим каким способом осчастливить человечество. Ведь иначе и непонятно, зачем бы еще понадобилось служителям Фемиды обрушиваться на меня с такой немилосердной жестокостью ради бродяги подзаборного, которому, соберись вместе все добропорядочные граждане и надавай ему пинков под зад, так за его несусветную наглость и того было бы мало.

Я, конечно, понимаю, что на нашей планете случаются вещи и похуже, о это слабое утешение для того, кто, подобно мне, с тоской смотрит на источающие гнусь и смрад стены тюремной камеры и ничего хорошего для себя уже не ждет.

Но не иначе как на роду мне было написано, что горбатый навлечет на меня беду.

Хорошо помню, — и любителям богословия и метафизики есть здесь над чем поразмыслить, — что еще с младенческих лет горбатые калеки сильно занимали меня. Я ненавидел их, и они влекли меня к себе, как притягивает и одновременно внушает ужас открывшаяся вдруг под ногами пропасть, когда смотришь вниз с высоты девятого этажа, с балкона, к перилам которого я не раз приближался с замирающим от сладостной жути сердцем. И как не могу я сдержать страха, стоя у края пропасти, лишь только представлю себе, как падаю вниз, задыхаясь от раздирающих грудь спазм, — так и при виде скособоченной фигуры горбуна меня начинает неудержимо преследовать вызывающая дурноту мысль, что это я сам — скрюченное в три погибели существо с отвратительным наростом на спине, отверженное, ютящееся в собачьей; конуре, и стаи злых мальчишек гоняются за мной по пятам, норовя ткнуть меня в горб иголкой.