Севиль (ослабевая). Отпусти меня, голова кружится.
Гюлюш. (кружа Севиль еще быстрее). Кружись! В зловещем вальсе жизни, когда кружится голова, никто не остановит танца. Ты много раз будешь падать, пока научишься держаться на ногах.
Севиль. Пусти, я не могу больше...
Гюлюш. Я бросаю тебя в головокружительную игру жизни... Не можешь стоять - упади, а хочешь жить - встань, не то задавят тебя под ногами... (Отпускает ее)
Севиль, сделав по инерции несколько шагов, падает у ног Балаша и Эдили.
Эдиля (смеется). Ах, Гюлюш, все-таки ты одна осталась!
Гюлюш (продолжая кружиться, подходит к тахте и берет ребенка). Я - не одна. И смеется тот, кто смеется-последний!
Занавес
ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ
Спальня Эдили, убранная в европейском стиле. Балаш один.
Балаш (угрюмо и тихо напевает заунывную песню).
Кличет розу соловей, ищет между скал ее,
Но она лежит в пыли - ветер смерти смял ее!
Ах, - садовник, не задень этих нежных лепестков,
Осторожнее ходи, видишь - ты сломал ее!
И влюбленного душа, как цветы, нежна, мой друг!
Как стекло, она хрупка, как мечты, нежна, мой друг!
Неумелою рукой можно хрупкую разбить.
Ах, не тронь ее! Она, знаешь ты, нежна, мой друг!
Прочь, неверная! Душа опустошена, мой друг!
(Зовет прислугу). Тафта, а Тафта!
Входит Тафта
Тафта. Что прикажешь, барин?
Балаш. Где Гюндюз?
Тафта. В другой комнате.
Балаш. Приведи его ко мне.
Тафта. Барыня не велела пускать его в спальню.
Балаш. А где барыня?
Тафта. Почем я знаю? Целый день только и делает, что болтает по телефону. Утром я слышала, как она кому-то говорила, что пойдет к парикмахеру.
Балаш. А где она была утром?
Тафта. Да кто ее знает? Кажись, ходила ногти себе делать. Будто дома у нас ножниц нет. Такие ножницы, что хоть ветки стриги. Ни минуты дома не сидит. Все ходит, все мажется...
Балаш. Сегодня я раз пять домой звонил.
Тафта. Да, горничная позвала ее, а она не захотела идти: занята была.
Балаш. А эта чертовка мне сказала, что никого нет дома.
Тафта. Это барыня так ей велела сказать. Девка не виновата.
Балаш. А в чем дело?
Тафта. Да я не знаю. С одним господином там в карты дулась. Из-за двери я слышала, как она говорила ему, что, если она уйдет к телефону, он в ее карты посмотрит.
Балаш. А тебе когда велела не пускать сюда Гюндюза?
Тафта. Не пускай, говорит, сюда Гюндюза, он мои вещи перепутает. Уж если хочешь знать правду, так она никого сюда не пускает, кроме своей горничной.
Балаш. Ладно! Ладно! Приведи сюда мальчика.
Тафта нерешительно уходит. Балаш подходит к окну и задумчиво напевает. Тафта приводит Гюндюза, мальчика двух-трех лет.
Балаш. Поди ко мне, Гюндюз. Где ты был?
Тафта. Скажи - там, в другой комнате.
Ребенок показывает рукой, но не говорит.
Балаш. Где твоя мама, Гюндюз? А? Где мама?
Мальчик не отвечает.
А ты знаешь, Тафта, где Севиль?
Тафта. Не знаю, барин. Где ей быть? И врагу своему не пожелаю быть в ее положении. Как-то я видела ее - сердце от жалости защемило.
Балаш. Когда ты ее видела?
Тафта. Да давно, несколько месяцев тому назад. После того как ушла отсюда, она служила у Гаджи-Самеда; Гюлюш учила ее. И скромная же она женщина! Как-то Гюлюш пристала к ней: брось, дескать, эту чадру, а она все - "нет" и "нет". Последний раз встретила меня на улице, обняла, расцеловала и давай просить. Ради бога, говорит, смотри за моим ребенком. Потом спросила о тебе, а слезы так и льются, так и льются...
Балаш. Бедная Севиль! Кто знает, в каком она теперь положении.
Тафта. О, не дай бог. В ужасном. Словно из могилы убежала. Глаза ввалились, щеки поблекли, вся высохла...
Балаш (перебивая ее). Ладно, Тафта, уведи ребенка. Если бы ты могла позвать к нам Гюлюш...
Тафта. Не идет. Мне, говорит, нечего делать в вашем доме. После Севиль она ни разу здесь не была. Собрала с полсотни ребят и возится с ними: направо да налево. А сама с открытым лицом да в юбке до колен. Детский сад, что ли, устроила. Аж смотреть любо, как дети поют и прыгают. Иногда я и Гюндюза беру к ней.
Балаш. Ну, ладно, Тафта. Я пока немного посплю. Когда-вернется Эдиля, ты разбуди меня. (Уходит).
Тафта уводит ребенка. Немного погодя входит Эдиля, Абдул-Али-бек и Мамед-Али.
Эдиля. Ой, устала, еле на ногах держусь.
Абдул-Али-бек. Еще бы! Столько пешком прошли.
Мамед-Ал и. А сколько пешком прошли? Подумаешь! Каких-нибудь пять с половиной шагов...
Эдиля. Я всегда в фаэтоне езжу. Только вот сегодня пришлось пешком идти. Когда Балаш в банке служил, целый день банковский фаэтон меня катал, а теперь он ушел из банка. Не могу пешком, хоть убей, ни шагу не могу.
Абдул-Али - бек. Правильно! Можно ли утруждать такие нежные ножки! Женщина создана слабой и изящной. В древности женщин носили в паланкинах. Им так удобнее. Где бы женщина ни была, она должна поскорее возвращаться домой. Где уж тут ей пешком ходить!
Маме д-Али. Ничего подобного. А я вот видел женщину. Одного ребенка привязала чадрой себе на спину, другого - взяла на руки, а на голове огромная связка белья. В море стирала и теперь домой шла. Да еще в такой холод и босая.
Эдиля. Ну, это уж не человек, а животное какое-то,
Мамед-Али. Вовсе нет. Настоящий человек, с душой и сердцем. Личико кругленькое, глазки черные, маленький носик и нежные губки.
Эдиля. Ну перестаньте, ради бога! Для вас нет никакой разницы между прачкой и дочерью генерала. Глупости какие.
Абдул-Али - бек. Истинная правда. Как раз и я сейчас об этом думал.
Мамед-Али. Ну говори же, о чем ты думал?
Абдул-Али - бек. Я хотел, изволите ли видеть, сказать, что всему свое время, всему свое место. Сахар из Мазандарана и сахар из Индостана одинаково сладок. Но то - одно, а это - другое. Мясо одних птиц едят, а других птиц мясом кормят. Прачка - одно, а госпожа Эдиля - другое. Однажды Шах-Аббас, царство ему небесное, проходя по опушке леса, видел, как отставшая от каравана женщина родила, закутала ребенка в тряпочку, взяла на руки и пошла догонять караван...
Мамед-Али. Постой-ка, Абдул-Али-бек! С вечера я немного выпил, и теперь голова трещит. Останови тут своего Шах-Аббаса, пока я сбегаю в соседнюю аптеку и заправлю себя несколькими чашками. После того я готов слушать тебя целый день. И болтай о своем Шах-Аббасе сколько хочешь...
Эдиля. Ну перестаньте. Вам бы только спорить. Возьмите лучше это письмо и по дороге опустите в ящик. Если встретите Алика, скажите, что мы пошли в назначенное место. Не в театр, понимаете? Вы скажите - в назначенное место, он сам знает.
Мамед-Али. Ладно. Пойдем посмотрим, что будет. Или я уложу Шах-Аббаса, или он меня. (Уходит).
Абдул-Али - бек. Скажите, Эдиля, почему Балаша уволили из банка?
Эдиля. Право, не знаю. Я не вмешиваюсь в его дела Удивительно бездарный человек. У дяди была какая-то бумажка, я дала ему подписать... Вы же знаете! Теперь, говорит, будто из-за этого вышли какие-то неприятности... я его и слушать не пожелала...
Абдул-Али - бек. Недавно Алик говорил, что имеет к вам какое-то дело.
Эдиля. Знаю. Он мне уже говорил, но это к Балашу не относится. Я обещала ему устроить его дело. Дайте только завести знакомство с несколькими влиятельными людьми, тогда устрою любое дело.
Абдул-Али-бек. Разумеется, иметь знакомства среди власть имущих столь же приятно, сколь и полезно.
Эдиля. А Алик положительно мне нравится. Это воспитанный, деликатный человек. Вчера он провожал меня домой. Как он красочно говорит! Я, говорит, преклоняюсь перед вами, Эдиля. Будь вы, говорит, моей, я бы играл с вами, как с куклой. Имей я, говорит, талант художника, только и делал бы, что рисовал бы ваши глаза. И правда, глаза мои очень ему нравятся. Как посмотрю на него, он сразу теряется и начинает умолять, чтобы я отвела глаза. Если бы, говорит, ваши кудри обвили мне шею, я бы на всю жизнь застыл без движения.
