Десятое воспоминание. Пять лет.
Зима. Мороз. Меня закутали в сто одежек, на ноги нацепили валенки. Отец решил реализовать культурную программу моего развития — отвести меня в планетарий. Взял за руку и мы отправились в путь. По дороге он что-то рассказывал о Вселенной, о галактиках, звездах, квазарах, черных дырах, бесконечности. Слушала я вполуха, поскольку голова была замотана в платок, а сверху еще надета шапка-ушанка. Слышно было плохо. На одном из переходов мы застряли. И тут холод, несмотря на все родительские ухищрения, добрался-таки до моих ног. Я вытащила одну из них из валенка и, надеясь отогреть, прижала ступней к другой ноге.
И в этот момент отец неожиданно рванул меня за собой. Я попыталась вякнуть по поводу оставшегося на тротуаре валенка, но в ответ услышала длинную нотацию о том, что, переходя дорогу, нельзя отвлекаться и болтать. Я послушно примолкла и старательно шлепала одной обутой ногой и одной разутой. Методично поучая меня, отец протащил меня за собой два квартала, после чего все же спросил, что же я хотела у него узнать. Пришлось сказать, что валенок остался далеко позади. Как ни странно, не было вспышек гнева. Отец развеселился. Впоследствии он часто радостно пересказывал эту историю знакомым. Мне это нравилось, ведь хорошее настроение у отца бывало нечасто.
А планетарий я не помню. Помню лишь, что той ночью я стала думать о бесконечности, пытаясь найти ей границы и, не найдя, пришла в ужас. Мало мне было отца. С того дня я стала еще бояться ночи — потому что вместе с темнотой начал являться страх смерти.
Одиннадцатое воспоминание. Пять с половиной лет.
Дача. У каждого из нас есть теперь своя комната, поскольку всякое лето семья дружно горбатится на строительстве дома.
Однажды Петька притаскивает из леса какой-то металлический ящик. Он обматывает его рогожей и прячет у меня под кроватью.
— Пусть это пока полежит у тебя. Только не говори никому, — просит он.
Через месяц отец извлекает ящик на белый свет. Мне приходится сознаться, что это Петькино. Как выясняется, это немецкая рация, которую брат нашел в сохранившемся с войны дзоте. Отец безумно боится КГБ. Петьке достается на орехи. Я на долгие годы становлюсь для брата предателем. Когда мы встретимся взрослыми — это будет стоять между нами.
Эх, а можно подумать, отец так бы не догадался…
Двенадцатое воспоминание. Шесть лет.
Не каждый ухитряется в шесть лет совершить непоправимый поступок. Однако, мне это удалось. Когда мама однажды спросила, хочу ли я, чтобы отец остался в нашей семье, я, честно глядя ей в глаза, нечестно сказала, что хочу. Не могу толком объяснить, что тогда мною руководило. Возможно, лишь голый прагматический расчет. Отец высасывал из семьи все деньги на строительство дома, поэтому мы жили крайне скудно, однако, из своих поездок он всегда привозил что-то вкусное. Купилась я тогда на салаку горячего копчения. Обидно ведь, блин! Нельзя сказать, что я совсем не подумала о будущем. Я знала, что отец выйдет на пенсию, когда мне исполнится четырнадцать. Мне казалось, что я буду уже к тому времени достаточно взрослой и смогу выдержать его постоянное присутствие. До этого же, я надеялась, на его постоянные 2-3-дневные отлучки по работе. Знать бы заранее… Да что говорить… Лучше бы взрослые никогда не перекладывали решение своих проблем на детей. Ни разу еще не встречала ребенка, который согласился бы на то, чтобы даже самая плохая семья распалась.
Тринадцатое воспоминание. Шесть с половиной лет.
Началось мое трудовое воспитание. Отец решил научить меня делать бетонный раствор. Корыто, лопата, цемент, песок, вода, пропорции, мешать, не останавливаясь, до дна, без комков… Будь проклято лето! Уж лучше детский сад. Впрочем, детский сад остался позади. Впереди — новая жизнь, школа. А в середине между ними — раствор, раствор, раствор… Отец кладет камин. У мамы с Янкой своя работа — отец купил бросовые доски для топки. Они уже где-то кому-то послужили, полны гвоздей. Янка однажды пропорола одним из гвоздей ногу. После этого ей делали противостолбнячный укол. И вот сидят они с мамой и выдирают из этих досок гвозди, а потом, обстукивая молотком, выпрямляют их. Отец как всегда экономит. Петька не помогает, с утра он уматывается с мольбертом в лес. Он уже успел поступить в Академию Художеств, бросить ее, но тем не менее, упоенный разговорами о своем таланте, без устали пишет картины. Весь дом полон его холстами. Запах скипидара и масляной краски…
Четырнадцатое воспоминание. Семь лет. Кончилось детство. Началось отрочество.
Все дома. Я сижу за столом, под которым по-прежнему люблю прятаться от всех, и делаю уроки. Мама с Янкой делают какую-то домашнюю работу. Петька пишет картину. Отец что-то говорит ему, но я не слушаю. Я научилась отключать сознание от отца, когда он обращается не ко мне. Бубнит себе угрожающим голосом и бубнит. Меня это не касается.
Неожиданно Петька делает два взмаха кистью крест-накрест и почти готовое полотно оказывается испорченным. Я отрываюсь от тетради.
— Ну, вот видишь, ты просто психопат, — спокойно и внушительно говорит отец. — Ты не можешь адекватно реагировать на мои слова.
— Ага, я психопат, — соглашается Петька, берет в руки нож, которым соскабливает неудачно положенную краску, и режет им холст. Потом неторопливо подходит к другому холсту и тоже его кромсает. Он уничтожает все картины, кроме тех, что уже висят по стенам. Я люблю эти картины, уже привыкла к ним, мне страшно смотреть, что он делает.
— Ну, теперь ты доволен? — спрашивает Петька. — Ты видишь, я самый натуральный псих, может, санитаров вызовешь? Ладно, я пошел курить, — спокойно добавляет он, достает из кармана беломор, спички и идет на лестницу. Обратно он не возвращается. Так и ушел в зиму, неодетый…
Брата мне не жалко вовсе. Жалко картины.
Пятнадцатое воспоминание. Восемь лет.
Дача. Когда никого нет дома, я обшариваю все его углы. В кладовке нахожу двустволку и сумку с патронами и капсюлями. Ножом расковыриваю пару патронов, в надежде найти пулю. Пули нет, нет даже дроби. Под войлочным пыжом — только заряд пороха. Патроны холостые. Я забираю ружье в свою комнату, заряжаю его, быстро соображаю, куда пристроить капсюль, который мне кажется просто металлическим пистоном. Стреляю. Звук выстрела ошеломляет меня. Я достаю из ствола гильзы, заряжаю ружье по новой. Вновь стреляю. Звук гораздо громче и отдача сильнее — я оказываюсь в одном конце комнаты, ружье в другом. В деревянном потолке красуется большая дыра и несколько мелких дырочек вокруг. Я лихорадочно уничтожаю следы своей деятельности: прячу на место ружье с патронами, закапываю за сараем истраченные гильзы, капсюли, ножом вырезаю из какой-то колобашки пробку для дыры, замазываю потолок олифой. Я понимаю, что отец все равно увидит, когда войдет, результат моей разбойной деятельности. Задергиваю занавески. Так они навсегда и останутся затмевающими свет в моей памяти — и через полтора десятка лет я все так же буду бояться их открыть.
Шестнадцатое воспоминание. Девять лет.
Отец привез потрясающе вкусные конфеты. Хранит он их у себя в ящике комода, под стопкой белья. Когда его нет, я тихо подворовываю по одной-две штуки. Мне кажется, отец это замечает, но он лишь замечает пару раз, что, вроде, конфет было больше. Мне кажется, ему нравится то, что я делаю. Ему вообще нравится видеть в людях плохое. Однажды я решаюсь копнуть глубже, до самого дна ящика — вдруг он там прячет что-то еще. Под конфетами лежат две папки с бумагами. На верхней написано «Петр», на нижней — «Яна». В папках какие-то исписанные листы, письма брата и сестры, кое-что в них подчеркнуто красным карандашом и почерком отца отмечено: «клептоман», «сексуально озабоченный», «беспорядочные связи». Ощущение нечистоты. Я стараюсь сложить все так, как было, прячу на место. Больше я никогда не лазаю в ящик комода за конфетами.
