– Матка Бозка! Поистине, все гениальное – просто! Казалось бы, такая простая, естественная, вещь… В самом деле: на ближней дистанции не требуется ни особой точности боя, ни даже силы… Конная артиллерия! Кто бы мог подумать… Подпустить бунтарей вплотную, а затем – быстрый разворот и залп! В упор! Картечью! О-о-о, не хотел бы быть на их месте…

– И я не хотел бы…

– Однако же, проше пана, как утаить сие мероприятие от Хмельницкого да и от Сейма? Конечно, можно принять самые строгие меры секретности, карать смертью за развязывание языков… Но – выплавку столь великого множества пушек едва ли можно удержать в тайне! Купить на стороне? Тоже не выход… Что предлагает пан первый советник?

– Я уже думал об этом… Заверяю твою княжью мосць, что секретность будет соблюдена. Однако для этого совершенно необходимо соблюдение некоторых условий… – Я, многозначительно умолкнув, уставился на князя.

– Каких именно? Пусть пан говорит совершенно откровенно, ничего не скрывая!

– Первое и самое важное условие – это абсолютное доверие княжьей мосци! Увы, не сомневаюсь, что завистники и недоброжелатели постараются настроить ясновельможного князя против меня. Не брезгуя буквально ничем – ни мелкими подлостями, ни самыми гнусными и нелепыми измышлениями…

Я мысленно аплодировал сам себе: хорошо подвел дело к главному! Так, теперь еще немного благородного негодования в голосе…

– Они могут взывать к набожности ясновельможного: дескать, убежденный католик приблизил к себе какого-то схизматика! Они наверняка будут говорить всякие гадости про мою спутницу, упрекая нас в грехе. Или измыслят про нее еще какую-то гнусность. Даже… Даже допускаю, что они начнут нашептывать князю совсем уж невозможные и бесстыдные вещи! Например, что будто бы ясновельможная княгиня Гризельда одарила меня своей благосклонностью… – Я с сокрушенно-горестным видом вздохнул и пожал плечами.

Иеремия расхохотался:

– Хотел бы я взглянуть на смельчака, который рискнет сказать мне такое! Пан первый советник наверняка имеет в виду Груховского с Качиньским? У них духу не хватит! Может, мой исповедник? – новый взрыв хохота потряс его худощавое тело. – Или… этот, как его, Беджиховский?

– Не исключено, что именно Беджиховский… – скорбно вздохнул я. – Идя к ясновельможному, я видел, как он, украдкой озираясь, садился в возок пана Груховского, где уже находились паны Качиньский и Микульский… Похоже, речь идет о самом настоящем заговоре!..

У входа в палатку вдруг раздался шум, послышались испуганные голоса стражников: «На бога, не можно! Ясновельможный принимает ванну!», перекрытые могучим ревом пана Дышкевича: «Прочь с дороги!», затем полог палатки откинулся… и нашим взорам предстал разъяренный начальник личной княжеской охраны. В могучих ручищах пана Дышкевича что-то жалобно извивалось и трепыхалось. При более тщательном рассмотрении это «что-то» оказалось тем самым паном Беджиховским.

Швырнув его к своим ногам, Дышкевич проревел:

– Проше твою княжью мосць… Вот он, паскудник, лайдак! Подглядывал, пся крев, за ясновельможной княгиней!!!

Ротмистр Квятковский, не посрамив ни имени своего, ни шляхетского звания, одержал победу над полковником Гладким. Какая-то незамутненная часть сознания все-таки нашептывала, что не будь дьяблов схизматик уже в изрядном подпитии к началу состязания, еще неизвестно, чье лицо первым уткнулось бы в столешницу с громовым храпом. Но эта здравая мысль тут же сменилась ликующим торжеством… тем паче, что самозваный гетман провозгласил тост за победителя, и уклониться опять-таки было немыслимо, да и не хотелось, если честно…

Стены гетманской горницы плясали перед глазами, в ушах раздавался непрерывно усиливающийся звон, а душе было одновременно и тоскливо до одури, и до невозможности хорошо. Осоловевший победитель вдруг с удивлением обнаружил, что сидит не рядом с Хмельницким, а бок о бок со здоровенным громилой Прокопом Шумейко, бережно обнимая его за талию, словно хрупкую красуню[9]. Могучая ручища командира нежинцев, соответственно, покоилась на плече у поляка. Вдребезги пьяный Прокоп убеждал Станислава Квятковского, что тот дуже гарный и справный хлопец, хоть и лях клятый. Снова проявились какие-то остатки трезвомыслия, настоятельно побуждавшие потребовать сатисфакции за столь нестерпимое оскорбление, противное польскому гонору. К потрясению и ужасу пана ротмистра, вместо этого он издал какой-то неразборчивый горловой всхлип и, смахнув рукавом набежавшую слезу, тотчас же, без самой малой паузы, затянул сильным, звучным тенором песню. Про какую-то дивчину, которая несла воду…

Возрыдавший от нахлынувших чувств Прокоп Шумейко сграбастал его в свои медвежьи объятия, стиснув так, что чуть не хрустнули ребра, смачно, от души, троекратно облобызал, после чего сам подхватил ту же песню могучим хриплым басом.

Все прочие паны полковники, которые еще могли что-то соображать, довольно дружным хором подхватили припев, начисто заглушив и жалобные хрипы полузадушенного пана ротмистра, и всполошенные призывы генерального писаря Выговского: «На бога, осторожно! Задавите посла!»

Со страдальческим стоном приподнял было голову и разлепил сомкнутые веки пробудившийся полковник Матвей Гладкий, силясь понять: что за чертов шум его потревожил. Не понял и улегся снова.

Гетман, у которого тоже в голове стоял изрядный шум, иезуитски усмехнулся.

– А что, Иване, вскрывай-ка лист пана сенатора! – приказал он Выговскому. – Вот зараз и прочтешь…

Пан Беджиховский, выбравшись из возка заговорщиков, впрыгнул в седло запасного коня и дал шпоры. Первая, самая сильная, злость понемногу унялась, и в голову пришла вполне ясная мысль: кратчайшей дорогой к месту, где купаются дамы, не прорваться, там выставлены надежные караулы… Да и не на виду у всего лагеря же это делать! Придется добираться кружным путем, обогнув кромку леса. А если попадутся дозоры – сделать вид, будто едет княжью волю передать: ясновельможный, мол, приказал усилить бдительность на тот случай, если объявятся загоны бунтовщиков…

Так и случилось. Пару раз его окликали: кто едет да по какой надобности? Хорошо поставленным начальственным голосом пан Беджиховский выкладывал только что сочиненную легенду и добавлял от себя, строго грозя пальцем: «Так чтобы смотрели в оба!» После чего, свернув с опушки на первую подходящую тропу, ведущую к реке, углубился в лес. А вскоре свернул и с тропы, спешился, завел коня в заросли погуще, привязал к молодому деревцу. Запомнил место, на всякий случай сделал кинжалом насечки на нескольких стволах, вернулся к тропе и пошел вдоль нее, скрываясь за кустами.

Вскоре впереди просветлело и донесся многоголосый женский гомон. Пана Беджиховского вдруг прошиб пот, и не только потому, что день был очень жарким… Торопливо перекрестившись, он прошептал: «Матка Бозка, прости меня, грешного…» – утер взмокший лоб рукавом жупана и продолжил движение, стараясь ступать совершенно бесшумно. Легонький хруст тонких сухих веток под ногами казался ему артиллерийской канонадой. Пан нервно вздрагивал и шептал пересохшими губами молитвы, обращенные ко всем святым угодникам сразу.

«Это же ради святого дела, як бога кохам! Для нашей матери-церкви! Этим рохлям нужны доказательства?! Добуду! Своими глазами увижу! Прости, Господи…»

Даже самый опытный разведчик, много лет успешно выдававший себя за совершенно другого человека в глубоком вражеском тылу, может внезапно проколоться. Ведь человеческий организм – не машина! Секундная расслабленность, потеря бдительности – и вот уже тщательно загнанный вглубь, усыпленный, рефлекс вдруг пробуждается, срывая с хозяина маску…

Анжела опытной разведчицей не была. Впрочем, неопытной – тоже. А сделала за эти дни куда больше, чем можно было ожидать от человека, попавшего в ее положение… Да еще только что, испытав сильнейший испуг, вывернулась из очень опасной ситуации! На чистом везении, сполна использовав принцип «Нахальство – второе счастье». Так стоит ли удивляться, что перетянутые нервы дали сбой, перенапряженный организм, избежав опасности, позорно расслабился, и она, продолжая рассказывать полячкам про быт «благородных московитянок», утратила контроль за собой, перепутала эпохи?