Но что это? Малыш остановился, сделал несколько неуверенных шагов в одну сторону, в другую и недвижимым комочком застыл на снегу. Лежит. Убит? Ранен? А танки приближаются, они уже совсем близко…

Внезапно над полуразрушенным бруствером поднялась невысокая коренастая фигура в солдатском полушубке. Это был Миронов. Занеся руки над головой, он кричал, — его голос потонул в шуме боя, и скорее сердцем, чем слухом, Двинянинов уловил: «За Родину!» Мелькнуло искаженное в крике лицо товарища. В следующий миг Миронов перепрыгнул бруствер и со связкой гранат в высоко поднятой руке метнулся навстречу танкам.

Он пробежал половину расстояния, необходимого для броска, когда пуля сразила его,- Миронов упал. И тогда Двинянинов, — он сам не помнил, как это произошло, — полный яростного стремления отомстить за товарища, тоже очутился в поле, он быстро полз с тяжелой противотанковой гранатой в руке. Ближний танк двигался прямо на него. Но Двинянинов, хотя и не находился теперь под защитой окопа, не боялся его. Пусть смерть — зато не пройдут фашистские танки! Он сам бросится под ближний из них, чтобы взрывом гранат взметнуть врагов на воздух!

Но он не успел привести свой замысел в исполнение. Черная точка на снегу ожила. Малыш полз на несколько десятков метров впереди Двинянинова. Раненый, истекающий кровью, с оторванной челюстью, на месте которой дергался кровавый язык, пес стремился исполнить свой долг. И прежде чем Двинянинов успел понять это, Малыш исчез из поля зрения, слившись с танком…

Тяжкий раскат рванул воздух; на этот раз он показался Двиняиинову особенно сильным; внутри у бронебойщика словно что-то оборвалось…

Схватив винтовку, Двинянинов принялся с ожесточением стрелять по мечущимся среди горящих танков грязно-зеленым фигуркам.

Бой закончился. Еще одна атака фашистов сорвалась, еще один выигранный день приблизил советский народ к победе.

Снова наступило короткое затишье.

В узкий прорез бруствера Двинянинов долго смотрел на то место, где чернели остатки танка, взорванного Малышом, как бы ожидая, что, может быть, вот-вот там зашевелится что-то живое, выберется из-под бесформенного нагромождения обломков обгорелого танка, отряхнется и побежит назад к окопу… Но ничего этого не могло быть. Только синеватый дымок медленно тянулся к небу над грудой почерневшего металла.

Темно, всегда темно… Можете ли вы, у кого глаза видят, понять состояние человека, лишившегося зрения, обреченного постоянно быть в темноте, постоянно напрягать слух, осязание, чтобы хоть этим в какой-то мере возместить потерянное?

Ночь, отныне и до конца дней — всегда ночь…

Для всех других утро сменяется днем, за днем приходит вечер; заходит солнце, на небе поднимается луна, зажгутся звезды, в домах и на улицах вспыхнут электрические лампочки. Для всех других, но не для Дмитрия… Сколько на свете, разных цветов: красные, белые, фиолетовые, желтые; трава — зеленая, а небо — голубое…

Небо! Какую силу, какую радость испытывал Дмитрий, когда взмывал на стремительной машине в голубой, бескрайний простор, когда кувыркался там вместе со своим другом — самолетом, ощущая его, как живое, трепетное существо.

Небо. … Никогда больше не увидит он неба, не поднимется ввысь! Об этом ли думать ему, слепому инвалиду, которому даже по земле двигаться трудно?

Конечно, всякий, увидев слепого, растерянно остановившегося на перекрестке, протянет руку и поможет перейти на другую сторону улицы. Но от этого на душе Дмитрия становится еще тяжелей. Лишнее напоминание о беспомощности…

Лучше уж не испытывать того мучительного чувства, какое охватило его вчера, когда какая-то старушка помогла ему добраться до дома… Старушка самостоятельнее, чем он, тридцатилетний, здоровый мужчина! Здоровый,- если бы не глаза…

Лучше сидеть дома, меньше двигаться.

Большую часть времени проводил Дмитрий дома, сидя в легком плетеном кресле. В памяти всплывало прошлое и чаще всего тот день, когда случилось непоправимое.

Летчики-истребители поднялись по сигналу тревоги с полевого аэродрома, укрытого зеленью берез и осин.

Большая группа бомбардировщиков противника шла бомбить город и важный узел дорог. Истребители перехватили врага. Завязался бой. Это был один из последних, крупных воздушных боев, когда гитлеровцы еще пытались вернуть утраченное превосходство в воздухе. С той и другой стороны — большое количество машин, с той и другой стороны — упорное желание добиться победы. Воздушное сражение разгорелось сразу на нескольких высотах.

Ринуться из-за облака на врага, молниеносным ударом разметать строй машин неприятеля, не давая ему опомниться, бить, бить, бить — это было излюбленным приемом старшего лейтенанта Дмитрия Алексеевича Трубицына. Подстать ему были и летчики его звена.

«Юнкере», которого Трубицын избрал себе мишенью, тотчас задымил и отвернул в сторону. Оставляя за собой густой черный шлейф дыма, он устремился к земле, и, ударившись о нее, взорвался.

В самый разгар боя Трубицын увидел, что довольно многочисленная группа «юнкерсов», отколовшись от остальных, хочет ускользнуть незамеченной. Он понял их маневр: гитлеровцы хотели отклониться от курса, чтобы проникнуть к цели, избежав схватки. Дмитрий бросился в погоню за «юнкерсами» и скоро догнал их.

Фашисты огрызались из пулеметов и пушек, а он кружил и кружил над ними, угощая их свинцовыми гостинцами то справа, то слева. Наконец, ему удалось зайти в хвост одному из «юнкерсов». Поймав его в перекрестие прицела, Трубицын нажал спуск, но выстрелов не последовало: кончились боеприпасы.

В это мгновение, прошитый пулеметной очередью, вспыхнул самолет Дмитрия. «Что делать?» — пронеслась мысль. Вернуться на аэродром Трубицын уже не мог. А «юнкерсы» продолжали рваться на восток.

«Выброситься с парашютом?» Но Трубицын тотчас отогнал эту мысль. Холодная решимость овладела им: атаковать, сбить еще хотя бы одного! Нет боеприпасов, но есть последнее оружие, есть таран!

Руки послушно направили самолет на громадную тушу ближайшего «юнкерса». Как-то внезапно она приблизилась, выросла до чудовищно огромных размеров, закрыв собой все вокруг… Удар!

От сотрясения Трубицын едва не потерял сознание. Раздался скрежет, треск ломающихся лонжеронов. «Юнкере» рассыпался на части.

Струя пламени ударила в лицо, обожгла, едва не заставив закричать от боли; затем все провалилось куда-то.

Как он выбросился из кабины, как ему удалось отделиться от падавшего в смертельном штопоре самолета, раскрыть парашют и приземлиться, — этого Дмитрий не помнил

Трубицына подобрали колхозники. У него были повреждены ноги и опалено лицо. В госпитале ему долго не снимали повязку с лица, а когда, наконец, сняли, он не увидел дневного света, не увидел ничего, кроме какого-то тусклого мерцания.

И вот он, летчик, любивший быстроту, стремительность, вынужден теперь передвигаться маленькими шажками, останавливаться поминутно и, протягивая вперед руку, палкой ощупывать себе дорогу… Нет, лучше сидеть на месте, совсем не выходить из квартиры.

Он сидит на веранде. Мать ушла на работу, а за тонкой дощатой перегородкой слышны оживленные голоса: жизнь идет своим порядком.

По голосам Дмитрий узнает, кто говорит. Вот тоненький, торопливый, иногда не договаривающий окончаний слов, — это голос Тали, младшей дочери соседей. Трубицын помнит ее, еще когда она была совсем маленькой. Кажется, давно ли все это было? А теперь Таля уже учится в школе, ходит в балетный класс.

Все соседи переживали, когда Трубицын вернулся из госпиталя слепым. Никто не высказывал соболезнований вслух, но Дмитрий чувствовал, что его жалеют, стараются всячески помочь ему. А девочки Таля и Лара заботились о нем, как о родном. Стоит только позвать их-бросят любое занятие, прибегут тотчас же, сделают все, что бы только ни попросил.