Я подошла к дивану, Эйдан сел на стул. Наклонившись ко мне, он принялся рассказывать.

— Мы с Грегом хотим открыть агентство в Филадельфии — американской Мекке для британского искусства, — не спеша начал Эйдан, — и нуждаемся в капитале. Мы хотим использовать прибыль с аукциона как частичную инвестицию в его развитие. Конечно, ты не останешься с пустыми руками, но мы предлагаем сократить твою долю до 15 процентов, что составит приблизительно 100 000 фунтов, после того как Сотби вычтет свои комиссионные. Но зато ты станешь совладельцем нашей новой компании, а мы в свою очередь обязуемся финансировать определенное количество твоих работ в ближайшие пять лет. Бен Джемисон готов вкладывать деньги и по истечении этого срока, но с одним условием: мы даем ему право приобретать первым и со скидкой твои будущие работы.

Я смотрела на Эйдана, который изо всех сил пытался скрыть свое беспокойство и неуверенность в моем согласии сотрудничать и во мне самой. Его пальцы по старой привычке нервно постукивали по подлокотнику дивана, — единственное свидетельство смятения, вызванного желанием иметь то, что, как ему казалось, недоступно.

— Ты словно хочешь взять с меня обязательство работать в дальнейшем, ориентируясь на США.

— Ну, это один из факторов, Эстер, — мягко сказал Эйдан, взяв мою руку.

Я смотрела в его красивое серьезное лицо и видела, что намерения у него самые честные. Он хочет, чтобы все, что я создаю, высоко ценилось во всем мире. Темой моего искусства никогда не являлась я сама. У меня зародилось какое-то дурное предчувствие.

— Я хотел подождать и поговорить с тобой об этом в Лондоне, — продолжал он, — потому что это затрагивает наше будущее, но, думаю, нам лучше обсудить все сейчас.

Я молча ждала.

— Эстер, я хочу, чтобы мы переехали в Нью-Йорк и также хочу заняться этой новой компанией. Я хочу, чтобы наше будущее как-то определилось, чтобы оно было ясным и радостным. А больше всего я хочу, чтобы мы были вместе, занимались тем, что нам нравится, и чтобы я чаще виделся с Сэмом.

Я почувствовала, что над моей головой сгущаются тучи.

— Я не могу этого сделать, — сказала я. — Извини, Эйдан, но я никогда не уеду из Лондона.

Эйдан ошеломленно посмотрел на меня, потом закрыл ладонями лицо и судорожно вздохнул. Я не собиралась пускаться в объяснения, молча встала и вышла из квартиры.

Дойдя до проспекта, я услышала шум, затем возглас, за которым последовало еще несколько. Какой-то голос громко и четко выкрикнул:

— Еретичка! Сучка!

Остальные присоединились, скандируя:

— Эстер, вали домой! Эстер, вали домой! Эстер, вали домой!

Группа фотографов «желтой» прессы толпилась неподалеку от шумного сборища протестующих, размахивающих плакатами с изображением моего лица, перечеркнутого красным крестом. На одном из плакатов была сделанная красной краской надпись, каждое слово которой начиналось с заглавной буквы: «Богохульная Британская Сучка». Черт бы их побрал, подумала я, только этого мне сейчас не хватало. Я с трудом протиснулась сквозь толпу и нырнула в ожидавшую меня машину, надеясь, что они не последуют за мной. Я была страшно напугана, но затем с облегчением заметила, что никаких признаков погони не наблюдается.

Джо ждал у двери. Он быстро распахнул ее и втолкнул меня внутрь. В холле дежурили двое охранников. Несколько минут назад им сообщили по телефону об акции протеста, и они заверили меня, что ни один из протестующих не сможет пробраться в дом. Они также пообещали, что отныне будут охранять меня двадцать четыре часа в сутки.

Я пошла прямиком в спальню, легла на кровать и в темноте позвонила Эйдану. Он ответил не сразу, и его голос казался безжизненным. Я рассказала ему об инциденте, затем извинилась за свое поведение во время разговора и сказала, что мне нужно время, чтобы все обдумать.

— Мы встретимся в самолете в воскресенье, — спокойно ответил Эйдан. — И можем все обсудить там, или позже, когда вернемся домой в Сохо. Не надо так бояться будущего, Эстер. Все будет хорошо.

После того как он повесил трубку, я лежала темноте, прислушиваясь к раздававшимся то тут то там сиренам автомобилей, и вдруг поняла, что жду, пока одна из них прозвучит на нашей улице и машина остановится рядом с домом. Мне было неспокойно. Эйдан загонял меня в угол, требовал обязательств по слишком многим пунктам. Я оценила его предложение, и во многих смыслах оно являлось прекрасной моделью нашего будущего. Возможно, несколько лет жизни в Америке пойдут нам на пользу, позволят мне увидеть Эйдана на его территории и, наконец, сделают меня частью его мира. Он прав насчет того, что нам пора соединить свои судьбы. Проблема в том, что я не готова оставить Лондон, не говоря уже об Англии. Это мой дом, моя земля, и там мое сердце.

38

За несколько последних лет я повидала разные жилища, от квартирок поп-звезд на Холланд-парк-авеню до старинных дорогих особняков в Челси и Белгравии. Но когда машина остановилась перед домом Бена Джемисона в Манхэттене, я поняла, что ни одна лондонская резиденция с ним не сравнится. Роскошный дом девятнадцатого века блестел, словно его отполировали целиком — от кирпичей до строительного раствора. Девятиэтажный особняк, находящийся в самом завидном месте, восточнее Центрального парка, превосходил по ширине все стоящие рядом дома.

Дворецкий открыл массивную дверь и впустил нас внутрь. Традиционный холодный и чем-то напоминающий пещеру холл был похож на ультрасовременную модную гостиницу, только без приемной. С середины холла на второй этаж вела элегантная стеклянная лестница. На головокружительно высоких стенах висели абстрактные картины — де Кунинг, Ротко — которые просто терялись в великолепии обстановки. С потолка, в месте, где ожидаешь найти сверкающую люстру, свисали огромные движущиеся полупрозрачные разноцветные самолетики. Слева от лестницы стоял сине-желтый обелиск, по крайней мере двадцать футов в высоту, привлекая к себе внимание — но даже его не сразу удавалось заметить. Скульптура была выполнена Джеком Кином. Неудивительно, подумала я, почему вечеринка во вторник по поводу презентации журнала состоялась именно у него в галерее.

Дворецкий провел меня в библиотеку, расположенную на втором этаже. Судя по всему, я пришла первой. Четыре огромных окна выходили на Центральный парк, сквозь сумерки пробивались яркие огни. Было только четыре часа дня, но небо уже потемнело. На стенах висело большое количество полок с книгами по астрологии, биогенетике, искусству и технике. Я пробежала взглядом по корешкам, ни на чем не останавливаясь. Интересно, Бен действительно их читает или же они стоят тут просто для красоты? Затем я неожиданно заметила себя в зеркале над камином и удивилась.

В платье Петры, на создание которого ее вдохновила картина Уистлера, я казалась обескровленной и неземной. Полупрозрачная пудра сделала лицо бледным, а губы сияли перламутровым блеском. Я выглядела моложе и невиннее, чем в предыдущих эпатажных образах. Белое широкое платье с высоким воротником было скроено по косой и немного расклешено ниже колен. Сзади за мной плыл длинный шлейф, напоминающий сложенные крылья ангела. Но, может, на этот раз аллюзия на известный портрет слишком тонка, чтобы Бен смог ее понять? На мне был рыже-каштановый парик, перекрашенный Петрой после нашего последнего визита в Нью-Йорк. Теперь цвет идеально сочетался с костюмом.

Я размышляла о роли Фрэнсис в моей серии и о том, чем она отличается от моей вчерашней героини. С появлением модернизма искусство было изгнано из своего Эдема, и портрет Викторины Мане написал именно тогда. Она, став антиподом невинности, шагнула в будущее, в котором изображаемые на картинах предметы и люди могут шокировать, и это было неизбежно для искусства. В то же время Фрэнсис, напротив, смотрит в прошлое и отравлена тоской по его утрате. Она отражает увлечение Уистлера натурализмом, простотой и правдоподобием. Сегодня я чувствовала, что во мне присутствуют черты обеих героинь. Вчерашний вечер смутил меня. Мне очень хотелось хоть одной ногой шагнуть с Эйданом в будущее, но другая часть меня противилась этому, продолжая неотрывно смотреть в прошлое.