Философ Мартин Хайдеггер, который тоже поддается натиску национал-социализма, в своей ректорской речи во Фрейбурге еще точнее и откровеннее выражает национал-социалистские взгляды на свободу науки: «Хваленая академическая свобода будет выброшена из германского университета, эта свобода была фальшивой, и поэтому она отвергнута...» (151—215).
Режиму подчиняется подавляющая часть научной интеллигенции, оправдываясь тем, что таким образом идет вместе с народом. Прекрасные принципы демократии — свобода слова, университетская автономия ученых — отодвигаются на второй план, приносятся в жертву «национальным» интересам.
Вот как обрисовал этот самый мрачный период в истории культуры Германии В. Пик (1946 г.): «Школы и университеты низведены до уровня институтов для дрессировки, готовящих кадры для тотальной войны. Юноши разжигают костры и швыряют в огонь произведения Маркса и Энгельса, Гейне и Манна, не бросив даже взгляда на названия книг и не сознавая, какому глубокому унижению подвергают они своими действиями весь германский народ. Безропотные профессора терпят эти скандальные сцены. Уже не о науке идет речь в первую очередь — преимущество отдано маршировке, и сами профессора натягивают военные сапоги, теряя драгоценное время на хождение строем в полном боевом снаряжении, посещают военные курсы физической закалки, борются за спортивно-штурмовые значки, щелкают каблуками перед желторотыми эсэсовскими бандитами.
Да, они превозносили новую систему как «высшую классическую форму воспитания», а ее так называемого создателя — как «величайшего мыслителя и государственного деятеля всех времен», как «непревзойденного педагога», «самого глубокого историка», «гениальнейшего знатока искусств» (91—252).
Такова логика капитуляции интеллигенции перед фашистским государством. Эйнштейн потрясен отсутствием мужества у так называемого ученого мира Германии. «Я всегда надеялся, — заявляет он в 1940 году, — что немецкие университеты будут вести борьбу за свободу. В этом я разочаровался» (25—204). «Преступления немцев, — пишет он позже, — поистине самое отвратительное, что только можно обнаружить в истории так называемых цивилизованных наций. Поведение немецкой интеллигенции в целом как группы было ничем не лучше, чем поведение черни» (25—205).
Хотя великий ученый намного лучше своих собратьев-физиков видел природу фашизма, определяя его как «политику авторитарной и безответственной диктатуры», все же и он не сумел понять суть тоталитарной диктатуры XX века. Отсюда и его неоправданные надежды на то, что «немецкие университеты будут бороться за свободу» или что члены Берлинской академии наук встанут как один на защиту своего именитого члена и ополчатся против «чисток», проводимых НСДАП.
г) Конфликт между фашистской партией и подлинной интеллигенцией
Охватывая представителей интеллектуального труда единой системой официальных союзов, навязывая им свою идеологию, мораль и эстетику, фашистская партия фактически лишает интеллигенцию всякой свободы, превращает ее в придаток бюрократической иерархии.
Партия предоставляет свободу только тем, кто готов служить ей или лояльно сотрудничать с ней. Все несогласные теряют свободу и перестают быть «интеллектуалами».
Фашистская партия руководствуется своим учением о государстве и обществе, о государстве и отдельной личности. Согласно этому учению, личность всегда должна подчиняться «общности», «коллективу». Вне общности, наперекор ей, она вообще не может быть личностью. «Общность и только общность дает титул «личность», — пишет один из теоретиков германского фашизма д-р Отто Дитрих. — Человек есть личность не потому, что он сам чувствует себя таковой. Человек есть личность только посредством творчества в общности и на благо общности.
...Личность как изолированное «я», то есть человек, не поднятый на поверхность общностью или признанием общности, не есть личность» (36—66 и 67).
Другими словами, интеллектуал становится личностью, только если работает на национал-социалистскую общность (государство, партию, «народ», «коллектив» и т.п.) и получил признание за свои заслуги перед «общностью». Выступи он против какой-либо из форм общности, скажем, фашистской партии или государства, он автоматически перестает быть личностью. Следовательно, может быть уничтожен любым способом. Все враги фашистского государства и партии — люди, лишенные признаков личности; они предатели, изменники, выродки, дегенераты и т.п. Отсюда вытекает и проблема свободы. «Понятие свободы, не извлекаемое из общности, продолжает д-р Отто Дитрих, — ошибочно и не может быть предложено для осознания в какой бы то ни было области человеческой жизни.
Оно действует не как утверждающее жизнь, а как разрушающее жизнь. Поэтому так называемая «индивидуальная свобода» не дана человеку, как легкомысленно утверждают ее апостолы, самой природой, считая, что это само собой разумеется. Природой человеку дано сознание общности, в которой он родился» (36—70).
«...Индивидуальная свобода есть свобода «от чего», это разнузданность и произвол, которые ведут к анархии. (Индивидуальная свобода = разнузданности и произволу = анархии! Исключительно характерно для фашистского мышления! — Ж.Ж.) Творческая свобода есть свобода «для чего», это — свобода личности, свобода творящего на благо общества человека. Только она является подлинной свободой и заслуживает это имя. Национал-социалистская революция в мышлении смогла ясно внедрить в наше сознание чистое понятие свободы и воплотить его в живую действительность» (36—70 и 71).
«...То, что индивидуализм называет свободой, чего какой-нибудь либерал желает, хотя и негласно, но все же искренне, не есть свобода, а есть безответственность.
То, что они называют личностью, не личность, как я уже доказал. То, что они называют свободой, не свобода. Подлинная свобода — только творческая свобода.
Если они захотят творчески и положительно сотрудничать в сегодняшней жизни с нацией, они будут обладать этой свободой, и им не придется ее призывать. Если они должны будут только творить, производить и работать, они будут чувствовать себя такими же свободными и счастливыми, как и мы, национал-социалисты, ибо мы, работая на благо нации, поступаем и действуем в соответствии с нашей собственной сущностью, с нашим собственным родом и присущим нам с давнего времени убеждением.
У нас не нужно требовать свободы для творчества в национал-социалистском смысле, ибо она — налицо» (36—74).
Но если кто-то не хочет творить для национал-социализма, т.е. для фашистского государства и партии, если кто-то хочет свободы от государства и фашистской партии, может ли он быть свободным?
На этот вопрос Отто Дитрих дает ясный и категорический ответ: «Если, несмотря на это, где-то слышится призыв к свободе, он может исходить только от людей, которые хотят действовать в соответствии с сутью, никак не согласующейся с нашей национальной общностью, даже противостоящей ей... Такой свободы, свободы вредителей и мелкотравчатых людишек, мы не хотим предоставлять. Мы даем только подлинную свободу, полезную общности, творческую свободу» (36—74).
Как видно из приведенных цитат, те, кто не хочет сотрудничать с национал-социалистским государством, не только не могут рассчитывать на свободу творчества, но их сразу причисляют к категории «вредителей и мелкотравчатых», подлежащих преследованию.
Итальянский фашизм трактует проблему «личность—общество» аналогичным способом. В первой главе «Хартии труда» говорится: «Итальянская нация — единый организм, чьи цели, существование и средства превосходят по силе и прочности цель, существование и средства отдельного индивидуума или отдельного союза» (36—36). Один из теоретиков фашизма Гвидо Бартольто в своем сочинении «Фашизм и нация» еще более четко формулирует универсалистский принцип, считая его основным и противопоставляя его индивидуализму: «Для нас разница состоит в том, что при индивидуализме индивидуум господствует над целым, а при универсализме целое господствует над индивидуумом. Между ними, однако, стоит корпоративизм, при котором индивидуум и целое существуют в гармонии» (36—37).
