Касательно церковной утвари Кротков старался разузнать, где что было похищено, в каком монастыре или из какой церкви, и все по принадлежности возвратил, а все прочее оставил в свою пользу, и объявил он. что ему досталось тысяч на триста, что по-тогдашнему было очень много, а кто говорил, что он только вполовину сказал, сколько ему досталось.

Начал он покупать себе имения и в одном выстроил церковь и пожертвовал в нее все у него оставшееся в числе пугачевского наследства церковное имущество, утварь, облачение и прочее, неизвестно откуда захваченное и потому не возвращенное куда бы следовало. Стало быть, он не попользовался ничем церковным.

Но не впрок пошло богатство, доставшееся так неожиданно. У Крот- кова было несколько сыновей, сколько именно — не сумею сказать, но знаю только, что они были лихие молодцы и ловко спускали с рук пугачевские золотенькие и ни в чем себе не отказывали. В особенности который-то из них был горазд на всякие проказы и ни перед чем не останавливался: когда что задумает, все ему было нипочем, лишь бы на своем поставить.

Степан Егорович был нравом крутенек, а на денежку скупенек и очень нехотя давал денег своим молодцам на мотовство, а этого-то сына, говорят, зачастую бивал и напоследок, наскучив его мотовством и шалостями, чуть ли не велел конюхам выпороть на конюшне. Это водилось b наше время и не считалось бесчестием: не от чужого побои, а от родителя. Сын, однако, разобиделся на отца и задумал отмстить ему. Отец прогнал его от себя.

Что ж он придумал? Без ведома отца взял да и продал одно из ч лучших его имений и в число крестьян велел вписать и отца — Степана Егорова.

Можно представить себе удивление старика: он и знать не знает и ведать не ведает, и вдруг оказывается, что его имение продано, да еще вдобавок продан и он сам и из дворянина попал на старости лет в подушный список крепостных крестьян.

Это дело было очень гласно в свое время, и, как ни просто в ту пору было продать и купить имение, старик едва выпутался из беды, и, ежели бы он не взмиловался над своим сыном, тому не миновать бы ссылки за подлог и ужасный свой поступок с отцом. Сначала старик и слышать не хотел о прощении сына, так он был на него раздражен. — Издыхай он, окаянный, в кандалах. Иуда, продавший отца родного. Однако потом сестры уломали старика и склонили его выручить брата из беды. Старику это дело дорого стоило; он выгородил сына, но видеть его не хотел и сравнительно с братьями дал ему самую ничтожную часть из своего имения. Все братья были замешаны в этом деле, кроме Степана Степановича, который почему-то участия в нем не принимал и потому впоследствии времени от этого очень выиграл.

Чтобы наказать своих сыновей за их продерзость и чтоб они не выжидали корысти ради отцовской смерти, старик задумал жениться и женился на молодой девушке, дворянке, но бедной, на Марфе Яковлевне. Чьих была она сама по себе — не припомню; жила она в одном знатном доме, была собою очень недурна и преблагочестивая и пребогомольная. Вот Господь и поискал ее счастьем: вдруг сватается за нее богатый и старый вдовец. Женившись на ней, старик укрепил за женой все свои самые лучшие и богатые имения и не ошибся: Марфа Яковлевна оказалась очень хорошею женой, мужа-старика уважала и покоила до его кончины, была ко всем несчастным очень сострадательна и много делала добра.

Она была набожна и очень потому расположена к духовенству, и в особенности она питала уважение к преосвященному Августину. Из этого и составили целую сплетню. Кроткову злословили, называли ханжой, и на преосвященного возводили разные напраслины, и на них клеветали. Не мудрено, что и сыновья Кротковы тут принимали участие и в отместку своей мачехе не щадили ее репутации. Очень понятно, что, будучи молодою, благочестивою и бездетною вдовой и располагая большими средствами, она много жертвовала на храмы и монастыри и что чрез это сыскала благоволение преосвященного Августина, но из этого выводили совсем иные заключения.

Изо всех пасынков лучше других с Марфою Яковлевной был Степан Степанович, за то и она ему оставила прекрасный каменный дом в Москве на Басманной 6 с пространным садом, в котором были пруды, вымощенные белым камнем. Жену его я знала еще молоденькою девушкой, когда у отца ее, отставного генерал-майора, было имение верстах в сорока от наших Яньковых, у которых в Петрове я познакомилась с нею, а потом мы всегда были хороши. Они долго жили у себя в деревне, в Симбирске, и приезжали в Москву на короткое время.

Степан Степанович был добрый, хороший и прямой человек, но очень необтесан в обращении. Жена его была добрейшая и благочестивая женщина, очень умная, рассудительная и характер имела вполне кроткий. Муж был ей во многом обязан и вполне это чувствовал и не раз мне со слезами говаривал: "Это, матушка, моя благодетельница, мой ангел- хранитель; не будь она моею женой, я бы совсем пропал и погиб, я бы с круга спился и был бы нищим".

Из сестер его я больше всех знавала Арину Степановну, которая умерла незамужняя, и Варвару Степановну, которая была за Шалимовым, и, когда они были нашими соседями и жили в Песках, я часто с ними видалась. Шалимов лечил меня электрическою машиной от ревматизма 7 в руке и мне помог. Он был очень умный и ученый человек, служил секретарем в московском депутатском собрании8 и, пока был здоров глазами, занимался химией и был членом масонской ложи. Потом совершенно ослеп. Пески они продали, и я их потеряла из виду.

Еще одна из сестер, Александра Степановна, была за Порошиным, братом того, который находился при великом князе Павле Петровиче преподавателем, и ему было пожаловано имение в 300 душ за братнины заслуги.

В 1820 году, октября 2, я лишилась дочери Софьи; ей пошел четырнадцатый год, и более уже года была она больна сухоткой. В последние месяцы ее" болезни были три странных случая с нею, о которых доктора немало рассуждали, — она имела дар ясновидения.

Однажды Авдотье Федоровне Барыковой портниха принесла платье, лиловое, прекрасного цвета, и она за две комнаты от той, в которой лежала больная, стала примеривать это платье.

Вдруг Сонюшка говорит девушке:

— Поди и попроси Авдотью Федоровну, чтоб она платья не снимала и пришла бы в нем мне показаться; цвет платья очень хорош.

Спрашивают у больной: "Да почему же вы знаете, что Авдотья Федоровна примеряет платье; разве кто вам сказывал?".

— Нет, мне никто не говорил, я и не знала, что ей сшили новое платье, а я вижу, что цвет очень хорош.

В другой раз, ночью, она говорит сестре Анне Петровне, которая, отпросившись у игуменьи побыть у меня несколько дней, спала в Сонюш- киной комнате:

— Тетенька, вы не бойтесь меня разбудить; можете повернуться, я не сплю.

А сестра, проснувшись, хотела повернуться на другой бок, но, из боязни разбудить больную, лежит и не шевельнется, и та вдруг угадала ее мысли.

— Да почему же ты знаешь, что я проснулась? — спрашивает сестра.

— Я сама не знаю, почему, только я чувствовала, что вы не почиваете, и знала, что вы думаете.

Дня за три до кончины Сонюшки я стала собирать разные мелочи, которые хотела отправить при случае в деревню, и между прочим попались мне два Сонюшкиных подносика, и, завернув их в бумагу, я хотела было тоже положить веши в ящик; это было внизу.

В эту минуту сверху от Сонюшки идет девушка и говорит мне:

— Софья Дмитриевна приказала вам сказать, сударыня, что вы напрасно хотите отправить ее два подносика: они, может быть, еще понадобятся.

Доктора объясняли тогда эти три случая и называли их "природным ясновиденнсм" и приписывали магнетизму, который иногда примечается у слабых больных от особенной чувствительности нервов и от их возбуждения при упадке телесных сил.

Сонюшку отпевали в нашем приходе, у Пятницы Божедомской, а хоронить повезли в Горки и положили в церкви у придела пророка Даниила, возле южных дверей.

Мадам Рено неутешно плакала по Сонюшке и, чувствуя, что она уже больше не нужна в доме, так как Клеопатре было уже 20 лет, пришла ко мне и, отказавшись от жалованья, которое получала, просила остаться жить в доме, предлагая даже платить за себя. Я очень ее любила как добрую и хорошую старуху, с удовольствием согласилась ее у себя оставить и, конечно, не дозволяла ей за себя платить. Она была мне большою подмогой и часто с моими барышнями выезжала в город, делала визиты и так прожила у меня в доме до своей кончины, которая последовала два года спустя, в то время, как мы были в Петербурге, в 1822 году.