«Если за военные действия не придется платить, – задается вопросом Михаил Игнатьев, – то какие останутся демократические ограничения для применения силы?» [16]. Публику интересует только масштаб потерь; это вызывает дебаты, имеющие демократическое значение, поскольку они выходят за пределы медийного и интеллектуального сообществ. Когда начались воздушные бомбардировки Косова, я был в Нью-Мехико и Колорадо и обратил внимание, что все работающие телевизоры были настроены на развлекательные программы, преимущественно на игровые шоу, а не на CNN, постоянно ведущий репортажи с места боевых действий. Я думаю, Соединенные Штаты могут неделями бомбить любые места на планете и публика не станет против этого возражать, если американцы не будут нести потери и это не повлияет на биржевые котировки.

После окончания холодной войны большинство западных лидеров, действуй они сами по себе, постарались бы избегать интервенций, не имеющих стратегического значения, из-за связанного с этим риска, если бы не медийное и интеллектуальное сообщества. Поскольку в медийной элите господствуют космополиты, которые живут в мире, гораздо более широком, чем национальное государство, у них есть тенденция ставить универсальные нравственные принципы выше государственных интересов. «Большинство журналистов, – говорит Уолтер Кронкайт, – чувствуют очень слабую привязанность к установленному порядку. Думаю, они предпочитают быть на стороне человечества, а не на стороне власти и государственных институтов» [17]. В руках прессы тема прав человека – высший уровень альтруизма – становится мощным оружием, способным подтолкнуть нас к войнам, в которые, возможно, нам не следует ввязываться [18].

Когда пресса находит информационный повод, она способна сформировать и изменить общественное мнение, как это было в Боснии и Косове, где медиа проявляли исключительную активность, в то время как публика, как показали опросы, оставалась индифферентной. Медийное и интеллектуальное сообщества – касты профессионалов, не менее различимые, чем сообщества военных, врачей, страховых агентов и т. д., и не более репрезентативные для американского общества. Как бывает и в других профессиональных группах, их члены зачастую больше подвержены влиянию друг друга, нежели тех, кто находится за границами их социальной сети. Сталкиваясь с равнодушной публикой, эта псевдоаристократия способна формировать мнение западных лидеров так же, как античная знать влияла на своих императоров. Перед аргументами прессы трудно устоять. Аргументы в защиту прав человека, выдвигаемые медиа в их самом экстремальном виде, имеют характерный душок инквизиции.

Телевизионные корреспонденты, работающие на месте катастроф, таких как израильские бомбардировки Бейрута в 1982 г. и голод в Сомали десятью годами позже, демонстрируют бесстрастное туннельное зрение, при котором на место анализа выходят голые эмоции: их не интересует ничто, кроме кошмарного спектакля, разыгрывающегося у них на глазах, – а ведь с этим надо же что-то делать! Медиа олицетворяют классические либеральные ценности, которые имеют отношение к личностям и их благосостоянию, в то время как внешняя политика часто связана с отношениями между странами и другими большими группами. Таким образом, медиа с большей вероятностью проявят воинственность, когда речь идет о нарушениях прав и страданиях отдельных лиц, нежели в том случае, когда возникает угроза жизненным интересам государства.

Разумеется, зачастую необузданные эмоции корреспондентов и активистов-правозащитников – именно то, что должны услышать лидеры. Так было в Сараеве в 1992 и 1993 гг. Государственная мудрость в том, чтобы провести грань между реальным и лицемерным или невыполнимым. Мудрый и взвешенный детерминизм всегда требует установления очередности.

«Тот, кто знает, когда атаковать, а когда выжидать, – одержит победу, – говорит Сунь-цзы. – Бывают дороги, по которым не идут, армии, на которые не нападают, крепости, которые не осаждают» [19]. Действительно, нарастающая тенденция к городским войнам – в Тузле, Могадишо, Карачи, Панаме, Бейруте, секторе Газа и т. д., – так же как к интервенции на анархические территории, такие как Сомали и Сьерра-Леоне, может вынудить нас проявить жестокость, против которой будут категорически возражать те же самые люди, которые требовали вмешательства. Как говорил в 415 г. до н. э. афинский полководец Никий, выступая против экспедиции на Сицилию:

Как американцев во Вьетнам, афинян завлекли на Сицилию их союзники. Опасаясь эффекта домино от нарастающего могущества Сиракуз, афиняне пришли к мнению, что завоевание далекой Сицилии имеет важнейшее значение для сохранения их империи. Процветание сделало афинян слишком уверенными в своем успехе и слишком страстно желающими его добиться. Поскольку они недооценили, какие огромные усилия и жестокость потребуются для победы, поход обернулся трагедией.

Благоразумие подсказывает, что представление о войне без жертв – попросту миф, несмотря даже на такие технологические новшества, как пули, которые обезвреживают человека, не нанося вреда. Клаузевиц говорит, что война – неопределенность, характеризующаяся разногласиями, случайностями и беспорядком. По мнению генерал-лейтенанта морской пехоты Пола Ван Рипера, американским войскам придется действовать в различной обстановке – «в пустыне и джунглях, в густонаселенных городских районах с укоренившимся противником», – в обстановке, не дающей проявить технологическое господство [21]. Лазер и оружие с электронно-оптическим наведением не обнаружат противника в густом лесу и не предотвратят жертв среди гражданского населения в городах. Даже при хорошей работе компьютеризованные сенсоры и прослушивающие устройства могут завалить воинские подразделения неудобоваримыми данными. Чем больше накапливается сведений, тем больше становится разрыв между информацией и реальным знанием. Прогнозируемая вселенная Роберта Макнамары с ее количественными показателями и предположениями из теории игр завела США глубоко во вьетнамскую трясину. Исключительное упование на технологии, одновременно наивное и самонадеянное, не принимает во внимание местную историю, традиции, территорию и прочие факторы, необходимые для принятия мудрого решения.

К счастью для администрации Клинтона, развитые белградские сербы не были северными вьетнамцами. Они оказались готовы сдаться после того, как наши бомбы уничтожили их источники водоснабжения. Возможно, мы на Западе тоже будем готовы признать поражение, если противник лишит нас воды, телефонов и электричества. Но нельзя ожидать, что воины, которым почти нечего терять в материальном плане, окажутся столь же уязвимы. Пули, которые не убивают, и звуковые волны, парализующие толпу, вызывая приступы тошноты и диареи, могут облегчить отдельные операции коммандос, но воины расценят такой отказ от насилия как слабость, что только укрепит их силы.

«Будущая война окажется не менее, а более жестокой, – пишет полковник авиации Чарльз Данлоп-младший. – Противник, ведущий неоабсолютистскую войну, может прибегнуть к множеству ужасающих действий… из арсенала низкотехнологичных, чтобы парализовать и отбить атаки высокотехнологичных вооруженных сил США» [22]. Противник будет захватывать заложников и размещать важнейшие ресурсы, подлежащие нашему высокоточному бомбометанию, под школами и больницами. Противник такого типа видит нашу главную уязвимость в наших моральных ценностях, в нашем страхе нанести сопутствующий ущерб. Самая откровенная и огорчительная истина, которую открыли нам древние, заключается в огромном разрыве между военно-политической доблестью и нравственным совершенством личности. Эта истина может стать определяющей для XXI в., поскольку мы в разгар высокотехнологичной войны будем вынуждены выбирать между тем, что правильно, и тем, что, к сожалению, необходимо.