Постригшись под героиню Виктора Маргерита, Астрид позвонила на хутор Нэс, надеясь поговорить с Самуэлем Августом, который наверняка отнесся бы к поступку дочери снисходительнее, чем мать, хотя вряд ли с бо́льшим пониманием. Отец выслушал и мрачно заметил, что Астрид стоит подождать с возвращением домой. Но та стояла на своем: в демонстрации и был смысл бунта. По той же причине спустя какое-то время она стала распространять свои бунтарские настроения в семье: на семейном празднике согласилась постричь юную родственницу. Об этом происшествии пожилая Линдгрен рассказывает в интервью «Голос Астрид» – а еще о том, как бабушка Ловиса дала обеим девушкам понять, что вообще-то ей нравится короткая стрижка Астрид.
Но прием, оказанный ей в родном доме, Астрид Линдгрен запомнила навсегда. Она вошла в кухню, села на стул. Наступила мертвая тишина. «Никто не произнес ни звука, они молча ходили вокруг меня». Как отреагировала тогда Ханна, что она сказала, неизвестно, но, без сомнения, позже, наедине с Астрид, мать выразила свое мнение недвусмысленно. Бунтарские сцены и безудержные самоманифестации были в семье Эриксон редки, и если вдруг кто-то из четырех детей забывался, их ругала или наказывала именно мать. Умение поддерживать дисциплину не относилось к числу педагогических талантов Самуэля Августа. Вот что рассказывала Астрид Линдгрен:
«Помню, как однажды восстала против матери. Я была совсем крохой, лет трех-четырех, и вот в один прекрасный день сочла, что мама глупая, и решила уйти из дома – в уборную. Вряд ли я там долго просидела, но, вернувшись в дом, обнаружила, что брату и сестрам раздали леденцы. Мне это показалось такой несправедливостью, что в ярости я пнула маму. Меня отвели в столовую и хорошенько наподдали».
Виммербю, август 1909 г. Самуэль Август, Ханна и двое старших детей, Астрид и Гуннар, в гостях у родственников. Как и на многих других более поздних фотографиях, Астрид Линдгрен обнимает отец. (Фотография: Частный архив / Saltkråkan)
Таким было детство Астрид, Гуннара, Стины и Ингегерд в Нэсе. Никто из них не сомневался в материнской любви, но если Самуэль Август не скупился на объятия, то Ханна была очень сдержанной. Так что именно перед Ханной приходилось держать ответ юным Эриксонам, когда длинными летними вечерами, танцуя в парке под гармонику среди флуоресцирующих берез или мечтая на лавочке у водонапорной башни, они забывали о времени. Со всех ног бежали они домой по Прэстгордсалле и, осторожно отворяя дверь, больше всего беспокоились о том, что скажет мама.
«Нас воспитывала она – не помню, чтобы Самуэль Август когда-нибудь вмешивался» – так в 1970-е годы писала Астрид Линдгрен в чудесном, полном нежности эссе о родителях «Самуэль Август из Севедсторпа и Ханна из Хульта». В эссе рассказывается и о богатой душевной жизни матери, о том, что Ханна, как и Самуэль Август, владела даром слова и этот дар передался всем их детям. В интервью «Афтонбладет» 4 июня 1967 года Астрид Линдгрен призналась:
«Когда было время, мама сочиняла стихи. Она записывала их в поэтическую тетрадь. Из них двоих мама была самой умной, и она была сильнее отца. Отец очень, очень любил детей».
И Самуэль Август, и Ханна предъявляли требования, не подлежавшие обсуждению: дети должны помогать по хозяйству, на дворе и в поле. Круглый год, часто перед уходом в школу в Виммербю и даже в самый день конфирмации, дети прекрасно успевали собрать свеклу, помыться и переодеться. Параллель с этим неустанным сотрудничеством детей и взрослых и с основной педагогической мыслью о том, что труд облагораживает, мы находим в книге «Черстин и я» о близнецах Черстин и Барбру. Читатель знакомится с родителями девочек, чьи отношения во многом напоминают взаимную привязанность и солидарность, царившие в отношениях Ханны и Самуэля Августа. Прилежная, всюду поспевающая умница-мать из книги, вышедшей осенью 1945 года одновременно с первой книгой о Пеппи Длинныйчулок, – этакий семейный полководец, обладающий деловой хваткой и зорким глазом. Отец, напротив, непрактичный мечтатель, чья сила – в обожании жены и детей. Сам он так говорит о своем отношении к дочкам-близняшкам: «Я из тех несчастных родителей, что бьют своих детей исключительно для самозащиты».
В начале книги этот мягкий человек в окружении трех сильных женщин как раз вышел в отставку в чине майора и уговорил жену и детей покончить с жизнью в большом городе и обосноваться в родовой усадьбе Лильхамра. Усадьба много лет простояла без хозяина и теперь нуждается в заботливых руках… мягко говоря. Затея оборачивается каторжным трудом для всех членов семьи; снова и снова мать вынуждена напоминать своим «пацанкам», что труд не только объединяет людей, но и закаляет характер. Квинтэссенция этой практичной философии – два тезиса, заученные Астрид еще в детстве, в Нэсе, в 1910–1920-е годы: «Откажись от малого, чтобы достичь большего» и «Лишь тот, кто умеет работать и любить работу, способен стать счастливым».
Представление о необходимости терпеть лишения и работать до изнеможения Астрид Эриксон пронесла через всю взрослую жизнь. Ее дочь Карин Нюман рассказывает, что в 1930-е и во время войны мать ухитрялась извлечь максимум из скромных доходов семьи, в частности, потому, что работала «за двоих». В том же темпе Линдгрен продолжала трудиться многие годы после войны, да и большую часть жизни, на свой особый лад, без надрыва:
«Мама умела работать неутомимо, без напряжения и лишней суеты, и легко переключалась: отвечала на письма, работала и занималась домашними делами – стелила постель, убирала со стола после завтрака, мыла посуду после ужина. Все это автоматически, как чистка зубов, все быстро и эффективно».
Урок немецкого в реальной школе в Виммербю около 1920 г. На доске за спиной адъюнкта Тенгстрёма – надпись «Zungeübungen»[Упражнения на отработку произношения (нем.)].
Справа с краю стоит и машет рукой девочка. Это не Пеппи Длинныйчулок, а Астрид Эриксон, одна из самых способных и старательных учениц класса, в том числе и на уроках немецкого. (Фотография: Архив коммуны Виммербю)
Для Астрид Линдгрен умение отказывать себе и много трудиться было настолько очевидной добродетелью, что своим детям она никогда не пыталась преподнести это в форме нравоучения. Зато, вспоминает Карин Нюман, рассказывала, что черпает силы в одном увещевании, которое слышала от Ханны всякий раз, когда ребята уставали от полевых работ и рвались в школу:
«„Главное – не останавливайтесь, продолжайте, старайтесь“, – говорила Ханна, когда ее дети занимались нудной работой вроде прореживания свеклы или вязания снопов после косьбы. И взрослой, сталкиваясь с трудной задачей, Астрид бессознательно повторяла те движения, что делала ребенком, перевязывая сноп, – как будто настраивалась, брала разбег перед препятствием».
Девочка с ручкой
В мае 1923 года школьная жизнь для пятнадцатилетней Астрид Эриксон закончилась, о чем она, впрочем, не сожалела. И хотя девочка хорошо успевала в школе, а заключительное экзаменационное сочинение по шведскому языку писала на высоконравственную тему «Значение монастырей в Средневековье», она часто ощущала себя так же «по-мальчишески», как одна из сестер в книге «Черстин и я»:
«По всему телу пробегали мурашки, хотелось закричать, бешено замахать руками. Я лучше себя чувствовала, когда двигалась и была занята».
Хулиганкой она не была, но ощущала в теле какое-то беспокойство. Это видно на старой фотографии ее класса: все дети сидят чинно-благородно, уставившись на фотографа, – все, кроме Астрид Эриксон, которая стоит и машет рукой. Маленькая, стройная, гибкая, еще не стриженная, с косичками. Так ее вспоминала Грета Фальстедт, девочка постарше из родного города писательницы, в газете «Виммербю тиднинг» в связи с юбилеем Астрид Линдгрен в 1997 году: «Она уже тогда была живчиком. От нее словно искры летели». Все оценки Астрид за письменные выпускные экзамены по окончании реальной школы в 1923 году были хорошими. Из всех сочинений – по шведскому, немецкому и английскому языкам – лучшим было шведское. Рассказывая о трудолюбивых монахинях прошлого, пятнадцатилетняя школьница обнаруживала богатое воображение и чувство юмора:
