Встреча с Зубовым в коридоре седьмого этажа на Лубянке в первый же день его возвращения из Чехословакии обрадовала меня: партбюро со дня на день должно было поставить на собрании вопрос о моем исключении из партии, и я надеялся на его поддержку, так как он пользовался большим авторитетом в Иностранном отделе. Мы условились повидаться на следующий день, но он не пришел. Я решил, что он просто избегает контактов со мной, но Эмма встретила его жену на улице и узнала об его аресте. Я понятия не имел, в чем именно его обвиняют: то были времена, когда можно было только внимательно присматриваться к происходящему и стараться не терять надежды.
И тут произошло неожиданное. Собрание, назначенное на январь, которое должно было утвердить мое исключение из рядов партии, отложили. Вскоре Ежов, отстраненный от обязанностей народного комиссара еще в декабре минувшего года, был арестован. Делом Ежова, как я узнал позже, лично занимались Берия и один из его заместителей, Богдан Кобулов. Много лет спустя Кобулов рассказал мне, что Ежова арестовали в кабинете Маленкова в Центральном Комитете. Когда его вели на расстрел, он пел «Интернационал».
Я по-прежнему считаю Ежова ответственным за многие тяжкие преступления — больше того, он был еще и профессионально некомпетентным руководителем. Уверен: преступления Сталина приобрели столь безумный размах из-за того, в частности, что Ежов оказался совершенно непригодным к разведывательной и контрразведывательной работе.
Чтобы понять природу ежовщины, необходимо учитывать политические традиции, характерные для нашей страны. Все политические кампании в условиях диктатуры неизменно приобретают безумные масштабы, и Сталин виноват не только в преступлениях, совершавшихся по его указанию, но и в том, что позволил своим подчиненным от его имени уничтожать тех, кто оказывался неугоден местному партийному начальству на районном и областном уровнях. Руководители партии и НКВД получили возможность решать даже самые обычные споры, возникавшие чуть ли не каждый день, путем ликвидации своих оппонентов.
Конечно, в те дни я еще не знал всего, но чтобы иметь основания опасаться за свою жизнь, моих знаний было достаточно. Исходя из логики событий, я ожидал, что меня арестуют в конце января или в крайнем случае начале февраля 1939 года. Каждый день я являлся на работу и ничего нс делал — сидел и ждал ареста.
Жена была обеспокоена моим быстрым повышением по службе еще в 1938 году. Она предпочитала, чтобы я оставался на незаметной должности, и была права, так как травля меня началась именно из-за этого, хотя назначение носило сугубо временный характер. Я был не «врагом народа», а врагом завистливых коллег — таков был заурядный мотив для травли в годы «чисток».
Новое назначение не оставляло времени на длительные раздумья о кампании против меня, которая чуть было не стоила мне жизни. Головокружительная скорость, с которой развивались события, увлекла меня за собой.
…Партийное собрание так и не рассмотрело мое персональное дело. Через два дня после беседы со Сталиным и Берия в Кремле и полученным мной заданием по ликвидации Троцкого мне сообщили, что партбюро пересмотрело свое решение об исключении меня из партии и вместо этого вынесло выговор с занесением в учетную карточку за потерю бдительности и неразоблачение вражеских действий бывшего руководства Иностранного отдела…»
Серьезным потрясением для меня явилось ознакомление с хранящимися в личном деле отца протоколами партийного собрания, на котором его исключали из партии. Меня поразило, насколько мужественно и благородно вел себя во время этого, пожалуй, самого опасного в его жизни периода отец. Это протокол партсобрания 5-го коллектива ГУГБ, на котором, среди прочих вопросов, обсуждалось и персональное дело отца.
Первым выступил секретарь парткома Леоненко, который в своем докладе сформулировал основные пункты обвинения: связь с арестованными к тому времени «врагами народа» — крупными советскими разведчиками Горожаниным, Раисой Соболь, Иваном Каминским, Дмитрием Быстролетовым. Последним из обвинений было незаконное получение вещей из-за границы.
Затем поочередно выступили коллеги отца. Практически каждый из них так или иначе пытался его «потопить». Благутин заявил, что Судоплатов холуй, имел связи с «врагами народа» Горожаниным, Соболь, Шпигельгласом, Слуцким (официально умершим и торжественно похороненным!), после чего предложил исключить его из партии.
Затем выступил Дудукин, который, оправдывая свою фамилию, заявил, что отец дружил с Раисой Соболь и Слуцким, не разоблачал «врагов народа» и, более того, выступал в защиту некоторых из них, в частности, Горожанина и Кропотова. Он также предложил исключить отца из партии.
Третьим выступал Чернонебов, который тоже сказал, что отец не разоблачал «врагов народа», что под видом оперативной необходимости получал с диппочтой вещи (что за вещи — убейте не пойму, жили мы всегда очень скромно), который также предложил исключить отца из партии.
Четвертым выступал Нагибин, который заявил, что отец опирался в своей работе на Слуцкого, был высокомерен, дружил с Раисой Соболь, скрывал известные ему факты о Быстролетове и Горожанине, получал вещи из-за границы, не сообщил «куда следует» о том, что Шпигельглас в его присутствии признался, что он шпион, зная, что материал на него находится уже у Берия, что дружил с Каминским, что Каминский, характеризуя в свое время отношения Судоплатова с Пассовым и Шпигельгласом, назвал его «удобным человеком». Он также предложил исключить отца из партии.
Пятым выступал Прудников, который сказал, что у Судоплатова «гонор», так как начальник отдела и замы ему покровительствовали, пренебрежение к нижестоящим товарищам, что он дружил с Горожаниным, не разоблачал врагов, что его приблизил к себе Пассов, что вокруг Судоплатова и его жены Кагановой группировались старые кадры ИНО (особый круг лиц, не переваривавший новых людей), что он был на особом положении у Слуцкого, был у него на вечере, и также предложил исключить отца из партии.
Шестым выступил Пудин, который заявил, что Судоплатов, будучи членом парткома ГПУ Украины, знал о троцкистском прошлом Горожанина, но защищал его, что Горожанин способствовал переводу Судоплатова в Москву, что отец участвовал во встрече Нового года у Слуцкого (прикрытие для сбора врагов), на которой Слуцкий высказал свое удовлетворение подбором аппарата и его сработанностью, в то время как позднее все эти люди были арестованы, обвинил отца в «нехорошем» и «чиновничьем» отношении к Сенькину и Нагибину, пришедшим из ЦК, в том, что в его, Пудина, присутствии Шпигельглас сказал Судоплатову, что является шпионом, и также предложил исключить отца из партии.
Седьмым выступил Езепов, который обвинил отца в нежелании разоблачать «врагов народа», в том, что он вместе с бывшим секретарем парткома Долматовым «играл под дудку Слуцкого».
Восьмым слово держал Хрипунов, который, указав на то, что отец ссылается на свою длительную заграничную командировку в качестве оправдания притупления бдительности, сказал, что это неверно, что отец был удобным для врагов человеком, поэтому его назначили помощником начальника отдела и создали особые условия для работы, что со Шпигельгласом у отца были не просто деловые отношения, что отец был особо приближенным у Слуцкого, что к рядовым работникам он относился высокомерно и не помогал им в работе, не разоблачал врагов. Хрипунов также предложил исключить отца из партии.
Девятым был Одинцов, который в своем выступлении оказался более чем оригинален. По его словам, отец сначала был хорош, но постепенно враги его опутали, чему особенно способствовала женитьба на Кагановой. По словам этого «тонкого психолога», мать крепко держала отца в руках. Именно она втянула его в круг врагов. Что отец состоял в близких отношениях со Слуцким, Пассовым и другими арестованными «врагами народа», после чего пожалел, что эти враги не все говорят на допросах о Судоплатове, «а есть что». Отец, по словам Одинцова, стал «не нашим человеком», лучшим другом «врагов народа». Он выступал в защиту Горожанина, Шпигельглас ему доверял, его намечали в начальники отдела. Кроме того, отец плохо относился к партийным поручениям (работа в стенгазете), и также предложил исключить отца из партии.
