Это похоже на тир в военной школе: мы стреляли на занятиях в деревянного белого генерала. Здесь генерал живой, и очень близко. Зато в руках не «максим» с пулеметными лентами, а безобидная «лейка» с лентой из целлулоида.

Считаю про себя: одна секунда, две, три, пять… Руки должны не дрожать, чтобы снимок был не шевеленый.

Генерал услужливо повернул закаменевший бюст, смотрит неподвижными глазами, стараясь не моргать. Совсем как на мишени.

— Мерси!

Его покорность комична и вызывает озорное чувство.

— Вы разрешите, генерал, еще разок? Мне кажется, я обладаю сейчас надлежащей выдержкой.

Он застывает еще раз весьма охотно… И вопросительно смотрит — не надо ли еще.

— Если не ошибаюсь, генерал, ваш союз и в этом году устраивал парад «возжения пламени» — на могиле Неизвестного солдата под Триумфальной аркой?

— Да, только на днях.

— Если не ошибаюсь, на этот раз участники парада были не в своей форме и без знаков отличия, а в штатском платье?

— Да, на этот раз мы были в штатском.

— Чем была вызвана такая перемена? Вы опасались протеста со стороны советского посольства в Париже?

— О нет! — Начальник первого отдела делает пренебрежительный жест. — Это нас мало трогает.

— Тогда почему же?

— Это была корректность в отношении наших гостеприимных, хозяев. Мы не хотели создавать французскому правительству излишних затруднений в его отношениях с Советами.

Как трогательно слышать эти отрадные слова, полные заботы о франко-советских отношениях! Их произносит руководитель штаба разбойничьих контрреволюционных банд, имеющий своим повседневным основным занятием провокацию войны Франции с Советским Союзом, укрывающий у себя террористов, шпионов и профессиональных убийц. Горгулов был членом Общевоинского союза, он получал документы и удостоверения здесь, на улице Колизе. Миллер вынужден был официально подтвердить это газетам. Кто бы мог подумать, что здесь, в беседах с журналистами, так бережно устраняют препятствия между Францией и Советским Союзом!

…«Откатились» — упоительное словечко из военных сводок зимы девятнадцатого года. «Части белой армии откатились от Орла…», «Откатились от Харькова…», «Откатились от Ростова…»

Военная диктатура помещиков и капиталистов из петербургских дворцов через всю страну, через моря откатилась в скромные комнатушки на улице Колизе. Смертельно раненный зверь убежал далеко. Он забился в узкую нору и медленно здесь издыхает. Издыхает, но не издох. Он лежит здесь слабый, но еще в тысячу раз более хищный и разъяренный, призывая других зверей вместе ринуться на старые поля его добычи. Если интервенции не будет, зверь так и околеет здесь, в изгнании. Но при большой стае хищников он найдет в себе силы быть самым кровожадным и самым свирепым.

…Генерал провожает до дверей и просит прислать снимок, если он будет удачным.

1932

Лето и зима

1

Пять дней бушевала бумажная буря. Пять дней жаркий вихрь крутил миллионы шершавых, пахнущих каменноугольной печатной краской листков. Сухой ливень, мучительный, нестерпимый в душную августовскую пору.

Усталые люди, с капельками пота над бровями, заглядывались на небо, искали прохладной тучи. Они протягивали руки к сухим грудам нескончаемых газетных выпусков, утренних и вечерних, полуденных и ночных, искали разрядки.

Небо было равнодушно, улицы и дома нагревались на асфальтовой сковородке. Бензиновая гарь автомобилей резала горло. И бредовая трескотня газет изнуряла, как малярийная лихорадка.

«Только три министерских портфеля!» — восклицали шершавые листки поутру.

«Не три, а два, но зато и пост канцлера», — гудел бумажный смерч в раскаленный полдень.

Солнце тяжело катилось вниз; оттягивая ворот мокрой рубахи, продавец выкрикивал вечерний выпуск: «Фон Папен согласен уступить — Гитлер берет его к себе министром».

Улицы пробовали остыть в обманчиво прохладных сумерках. Озаренный фиолетовым блеском ночных реклам, старичок газетчик протягивал последний газетный хрип: «Гитлер согласен уступить — Папен берет его к себе министром».

Опять заря вставала над неотдохнувшими домами; крикливо раскрашенные автофургоны мчали к вокзалам новые горы напечатанной бумаги. «Гитлер и Папен сошлись, но центр и президент выдвигают новый вариант правительства».

Один день был душным до одурения. Всякий, кто только имел право на тишину и отдых в тени, с утра запрятался подальше от сумасшедшей толкотни. Рабочие и приказчики, вытирая багровые лица, часто подбегали к киоскам, огорченно тратились на сахариновый обман прохладительных вод.

Навинчивая нервы, газетные заголовки слепили глаза, сверлили мозг.

«Гитлер — глава правительства. Уже решено. Завтра прибывает в Берлин».

«Ни одного портфеля, но пост канцлера. Уже договорено, завтра официальное решение».

«Сегодня Гитлер выезжает из Мюнхена. Завтра он у президента. Послезавтра он — канцлер».

Превозмогая летнюю усталость и одурь, чиновники остались на вечер в городе. Издатели поспешили в редакции газет — цензуровать своих редакторов. Помягче и потише надо выражаться по адресу завтрашнего главы правительства! Иначе маузеры фашистских штурмовиков научат издателей вежливости. Эх, если бы можно задним числом исправить газетный комплект! Пресса, кроме коммунистической, трусливо поджала хвост перед коричневой рубахой. Видные публицисты и голосистые защитники парламентаризма из буржуазно-демократических газет спешно меняют либо паспорта — на швейцарские, либо фамилии — на истинно тевтонские, либо убеждения — на праворадикальные. Как это дорого и хлопотно, да еще в такую жару и при таком кризисе!

Напряжение росло, газеты уже не поспевали. По телефонной паутине помчалась волна слухов и провокаций: где-то уже видели Гитлера, занимающего вместе со штурмовиками особняк рейхсканцлера. В другом месте кто-то встретил стотысячную коричневую армию, но потом она куда-то бесследно пропала. У окна ульштейновского газетного треста хмурая толпа молча следила за рычажком телеграфного аппарата. Рычажок выстукивал только биржевые курсы и результаты калифорнийской олимпиады. Немцев побили в плавании, и в метании дисков, и в прыжках, только германские боксеры получили несколько захудалых серебряных медалей. Немцев побили во всех видах спорта, печать бьет тревогу. И все идет к чертям, — и где же Гитлер; он здесь или не здесь?

Опять горячий день угас душными сумерками. Ночные выплески газет предупреждали, уже не в беспрекословном тоне, а в сослагательном наклонении: «Если Гитлеру завтра не будет предложен канцлерский пост, десять тысяч штурмовиков войдут в Берлин». Столица утихла на ночь, полубодрствуя, как военный лагерь. Поутру сводки сообщили о двадцати убийствах рабочих и взрывах ручных бомб и гранат. И опять началось с утра до вечера:

«Гитлер не поедет к президенту, пока не получит твердых обещаний».

«Гитлер едет, чтобы получить твердые обещания».

«Пока в Мюнхене и в Берлин не едет».

«Едет в Берлин и в Мюнхен не вернется».

«Спасая парламентские принципы, центр препятствует Гитлеру войти в кабинет».

«Центр предлагает Гитлеру войти в кабинет лишь как представителю сильнейшей парламентской партии»…

Еще день прошел. В субботу Гитлер приехал. Толпа стояла у чугунной решетки на Вильгельмштрассе. В машине, развалясь, сидели молодые люди офицерского вида. Кандидат в повелители Г ермании сгорбился рядом с шофером, уткнув мясистый нос в клочки усов. Машина прохрустела по гравию президентского двора, полицейские вытянулись, как на параде. Те же полицейские, что два месяца назад стояли навытяжку перед Гржезинским.

Четверть часа прошло — посетители вышли, молча погрузились в автомобиль. Они не ответили на приветствия верноподданных у решетки. Через полчаса газетчики раскрикивали новый вечерний выпуск: «Свидание не дало результатов!»