Надо было устроить выставку этих предоктябрьских писаний, пасквилей и карикатур на Ленина. Был бы убедительнейший пример того, как абсолютно не прилипает, отваливается, как горох от стены, любая клевета от подлинно чистого и великого имени. Выставка была бы поучительна именно тогда, когда враждебная революции обывательская, мещанская масса так безоговорочно и категорически склонилась перед непререкаемым авторитетом, обаянием и чистотой личности Ленина.
Если рассматривать Ленина просто как человека, как Владимира Ильича Ульянова, если посмотреть следы жизни его в среде окружавших его современников, — все равно остается бодрое и радостное чувство.
Есть и было много крупных, даже великих личностей, объективно сделавших на своем веку много исторически ценного, важного, хорошего. Но часто это были сухие, мрачные, неприятные люди, колючие и нетерпимые в обращении, самонадеянные, самовлюбленные, гениально вздорные.
Ленин как личность был устроен гармонически. Величие мирового исторического Ленина нисколько не задавило и не ущемило человека и партийца Владимира Ульянова.
Отказавшись от мысли отрицать мощь и волю великого революционера, буржуазия пыталась исказить его личный облик. В описаниях наших врагов Ленин — мрачный фанатик.
Талантливый писатель-юморист Аверченко, превратившийся напоследок жизни в яростного белогвардейца, попробовал в сборнике «Дюжина ножей в спину революции» описать Ленина именно таким — гиперболическим разбойником.
Получилось очень смешно, но совсем не в том смысле, в каком рассчитывал развеселить читателя автор. Хохотал больше всех, читая о себе, сам Ильич. Он даже иронически расхваливал в «Правде» книгу Аверченко.
Что было смешно? Оказался глуп и смешон сам юморист, попавший со своим описанием пальцем в небо.
И любопытная штука. Мы проверили её, порывшись в эмигрантских книгах. После заметки в «Правде» Аверченко, переиздавая свой сборник рассказов, стыдливо выбросил рассказ о Ленине, заменил в дюжине этот неудачный свой «нож» другим, впрочем, не более острым.
Казалось бы, интересы рекламы заставляли белогвардейского писателя повторить свой рассказ, замеченный самим Лениным. А все-таки — на громадном расстоянии, через границы и фронт — Аверченко стало не по себе…
Зато буквально все настоящие описания и воспоминания о встречах, разговорах и работе с Владимиром Ильичей абсолютно совпадают в части производимого им лично впечатления:
— Очень живой человек…
— Общительный!
— Веселый!
Ведь Ленину пришлось вести свою партию через страшные боевые ущелья. Держать бойцов в огромном напряжении воли. Накалить их для ведения упорной кровопролитной войны.
И все-таки Ленин лично не ожесточался. Он так и остался от первой до последней страницы своей личной биографии добрым, отзывчивым, заразительно жизнерадостным человеком и товарищем.
Этот железный человек, на которого временами ложилась непередаваемая трагическая тяжесть решающих моментов революции (Брест, мятеж левых эсеров, польская война), не надламывался, не терял крепкого, бодрого, солнечного мироощущения. Пример для всех нас!
— Ильич расхохотался.
— Ильич улыбнулся.
— Ильич начал ругательски ругать, но под конец смягчился и добродушно высмеял нас.
Такие черточки встречаешь очень часто в воспоминаниях ближайших сотрудников Ленина о самых тяжелых, смертельно опасных днях.
Как забыть до сих пор звенящий в ушах ленинский смех на больших собраниях, когда он в горячий момент речи, с разбегу «обкладывал» противника хлестким словом и, зараженный хохотом зала, сам, остановившись, веселился по поводу сказанного!
Пусть никогда не присваивают себе напыщенно мрачные, высокопарно трагичные люди претензии на «высший революционный стиль», на образцовость коммунистического поведения. Живая, веселая простота величайшего из вождей уничтожающе говорит против них!
— С первого дня, пока не была устроена для меня отдельная комната, Владимир Ильич, проходя ночью в темноте, нечаянно задел меня ногой и взволнованно сейчас же спросил у своих: «Почему у нас Паша спит на полу?» Ему Елизавета Васильевна объяснила, что еще не успели приготовить для меня комнату и что скоро все необходимое будет сделано. На второй день мне отвели отдельную комнату с кроватью и постельными принадлежностями.
— Прежде чем дать какую-нибудь работу, меня обыкновенно спрашивали, могу ли я это сделать, а если я говорила «нет», меня учили, как это делать.
Это вспоминает о Ленине крестьянка Прасковья Мезина, та, что помогала стряпать семье Ульяновых в ссылке, та, которой на прощание хозяева пожелали «иметь двух дочек и двух мальчиков».
— На второй год нашего знакомства у меня родился сын, и моя жена стала просить Ульяновых «принять мальчика». Они не заставили себя долго просить и стали нашими кумовьями.
— Надо было платить деньги за подати. Прихожу, бывало, к Владимиру Ильичу, еще ничего не успеешь сказать, а он уже почему-то догадывается, что я к нему пришел не так просто. «Ну, что? Поди, пенензы нужны?» «Да, Владимир Ильич, ежели можно, выручите». «А сколько нужно вам?»
Это рассказывает о Ленине шушенский крестьянки Ермолаев, тот, кто ходил с ним на охоту стрелять куропаток, тот, кто подтрунивал над ним при промахах и радостно бежал подбирать подстреленную дичь.
— Наш новый пропагандист учил нас хорошо, с большим терпением. Любил шутки и сам их охотно принимал. В конце занятий бегал за хлебом и колбасой по двенадцати копеек фунт, в складчину. Готовили чай и вместе с нашим пропагандистом все это уничтожали.
Это вспоминает рабочий Малолетов, тот, кто учился на Васильевском острове в кружке Ильича двадцать пять лет назад.
Не с неба свалилось ленинское учение. Значит, все тома ленинских сочинений и все то, что на нашей планете приведено в движение этими томами, нанизано на стержень живой человеческой жизни.
И эта жизнь, стремительная зубчатка, не вращалась в книжно-теоретической пустоте, а цепко задевала за все, стоявшее на ее пути.
Весь мир навсегда узнал Ленина — революционера, ниспровергателя, мыслителя, созидателя социалистического государства, бойца, ученого, партийца, вождя и писателя. А за Лениным, неотделимо от него стоит Владимир Ульянов — живой, вечно активный открытый, общительный, остроумный и, главное, вполне доступный, понятный окружающим.
Как это характерно! Сколько ни перечитываешь всяческих буржуазных писателей о Ленине, особенно о его личности, натыкаешься всегда на одно и то же:
— Человек без сердца.
— Непонятная натура.
— Сфинкс.
А читаешь или слушаешь людей того класса, которому служил Ленин, — и никакого сфинкса нет, и Ульянов кажется таким ясным, таким цельным, выдержанным, понятным… Как он мог бы быть иным!
Прасковья Мезина из занесенного снегом сибирского села с лаской вспоминает, как оберегал Ленин ее труд и заботился о человеческих удобствах ее жизни. Чистенькому немцу-сапожнику Камереру с улицы Шпигельгассе в Цюрихе приятно рассказать:
— Он сам сделал вот эту полку для писем, чтобы почтальону не приходилось много бегать по лестнице. Он всегда заботился, мой жилец, господин Ульянов, о том, чтобы люди зря не бегали и не беспокоились. Он оберегал наш покой и заботился о нем.
Ульянов, который берег окружающих, был с ними заботлив, как отец, ласков, как брат, прост и весел, как друг, и деликатен до того, что в царские времена не отказывался от обычая кумовства, чтобы не обидеть крестьянина, — и Ленин, принесший неслыханные беспокойства земному шару, возглавивший собой самый страшный, самый потрясающий кровавый бой против угнетения, темноты, отсталости и суеверия. Два лица — и один человек. Но не двойственность, а синтез.
Те, кто, заблуждаясь в толковании жизненного пути революционера, дает волю анархическому наплевательству на окружающих, лжекоммунистическому заносчивому отношению к отсталым, темным, слабым, чванливому отмежеванию от реальной жизни, если они хотят быть ленинцами не только в служебные часы, от десяти до четырех, а целиком, во всей своей жизни, пусть пристально вглядятся в его человеческий и глубоко человеческий облик. Они поймут ясную, до улыбки простую вещь:
