– Вынужден, к своему стыду, признаться, что я не помню всех членов клуба. Впрочем, это и невозможно, Владимир Алексеевич, ведь теперь их почти две тысячи, и мы уже ведем переговоры о покупке нового, более просторного здания.

– На Малой Дмитровке? – уточнил я.

Веретенников кивнул.

– Хорошо. Тогда позвольте, я назову вам несколько фамилий, а вы скажете – знакомы они вам или нет.

Илья Сергеевич задумчиво посмотрел на меня:

– Можете вы мне сказать, с какой целью интересуетесь? Видите ли, если это между нами, то я, конечно, расскажу все, что знаю. Но если вы собираете информацию для печати…

– Именно что для печати, – подтвердил я. – И дело касается отравления господина Столярова.

– Но расследование поручено полиции, – возразил эконом.

– Поручено, – согласился я. – И полиции известно, что я, так сказать, иду параллельным курсом. Уверен, не сегодня, так завтра напротив вас будет сидеть сотрудник Сыскного отдела и задавать точно такие же вопросы, которые интересуют сейчас меня.

– Понятно, – кивнул Илья Сергеевич. – Спрашивайте.

Я вынул из внутреннего кармана блокнот и открыл его на нужной странице.

– Патрикеев.

– Матвей Петрович, – не задумываясь, ответил Веретенников. – Спичечные фабрики в Липецке и Туле. Еще, кажется, солеварни где-то на Севере. И мебель в Ярославле. Терпеть не может французскую кухню, ест только русское, пост не соблюдает. Пьет в основном немецкие вина и водку.

– Чепурнин.

– Егор Львович. Ткацкие и бумагопрядильные фабрики в Иваново-Вознесенске. Интересная история – он из крепостных фабрикантов, которые выкупились в тридцатые годы прошлого века. Обожает турецкий кофе в песке, причем страшной крепости и в малых дозах. Сигары предпочитает кубинские. И в этом он совершенно прав.

– Горн.

Веретенников задумался.

– Горн… Горн…

– Аптекарь, – подсказал я ему.

– Ах! Павел Иванович, кажется… Увы, я время от времени его вижу в клубе, но ничем особенным мне он не известен.

– Он чем-то болен? – спросил я прямо.

– Болен? – удивился Веретенников и потом пробормотал: – Болен… Почему вы спрашиваете?

– Мне показалось, у него что-то с лицом. Он пользуется косметикой. И руки дрожат.

– Ну… – протянул эконом. – У многих дрожат руки. А косметика… Я думаю, если господин Горн чем-то и болен, то способен сам себя вылечить. Насколько я помню, он гомеопат.

– Хорошо, – пробормотал я, записывая в блокнот сказанное экономом. – Часто вы их видели вместе с покойным Столяровым?

Эконом пожал плечами:

– Так чтобы… Нет, не могу сказать. И Столяров, и Патрикеев с Чепурниным – старые члены клуба, живут в Москве уже не один десяток лет. Конечно, они должны быть хорошо знакомы друг с другом, но вот так… простите, тут я вам не помогу.

– Ладно, – кивнул я. – Часто они тут бывают?

– Частенько. Не каждый день, но бывают.

– Играют?

– Патрикеев играет. Столяров играл… Чепурнин – нет, я не видел, чтобы он подсаживался к столу.

В клубе играли в карты – даже в запрещенные игры, но полиция закрывала на это глаза, тем более что клуб получал за счет этой игры немалый доход в виде штрафов тех, кто не переставал метать карты после десяти вечера, когда игра официально заканчивалась. И чем дольше игроки сидели за столом, тем выше были штрафы. Впрочем, купцы, ставившие сотни и тысячи рублей, платили такие штрафы не глядя, засиживаясь иногда до утра. Впрочем, подобной системы штрафов придерживались все знаменитые клубы Москвы. Зато в Купеческом клубе состоял на жалованье специальный «надзиратель» – вышедший в отставку околоточный Еремеев, задачей которого было не допускать в залы, где шла игра, всевозможных шулеров, для которых члены клуба были как бы законной добычей. Еремеев, еще во время своей полицейской службы, «набил глаз» на шулеров и их повадки. И ценился Советом клуба очень высоко.

– Последний вопрос, Илья Сергеевич, вы когда-нибудь слышали про дуэль с «Чашей Сократа»?

– Нет. А что это такое?

– Так, ерунда, – ответил я, захлопывая блокнот.

– А хотите знать мое мнение насчет этого отравления? – вдруг спросил Веретенников.

– Конечно, хочу!

– Шерше ля фам, – ответил эконом.

– В каком смысле?

– Завтра вечером приходите к девяти. Увидите и Патрикеева, и Чепурнина. Был бы жив Столяров – и он бы пришел. Вот вы спрашивали про игру – думаю, вы не там ищете. У них действительно была общая страсть, но это – не страсть к игре, а я бы сказал – страсть к музыке.

– К музыке? – удивился я.

– Именно к музыке, – тонко улыбнулся эконом и вдруг стал совершенно похож на Ришелье с портрета работы Шампеня.

Пообедать я решил тут же, так сказать, не отходя от рабочего места. Прошел в столовую, где давеча имел разговор с ресторатором Тестовым, сел у окна и подозвал официанта:

– Чем сегодня у вас кормят?

Тот дернулся было принести карточку меню, но я махнул рукой:

– Ты мне так скажи, я же не читать пришел, а поесть.

– На первое польский борщ на копченой грудинке с ушками-с. Или селяночка сборная рыбья на раковом масле, – начал он перечислять.

– Селянку, – постановил я, и официант, черкнув в блокноте, продолжил:

– Если не торопитесь, то на второе могу подать духового цыпленка с белыми грибами-с.

Я скептически поморщился.

– Что ты мне заливаешь тут, голубчик? Духового цыпленка томить надо полтора часа. Небось с утра остался, так вы его просто разогреть хотите.

Белобрысый, поняв свою оплошность, предложил другое блюдо:

– Тогда зайчика в сметане? Со вчерашнего вечера купался в маринаде. К обеду тушить поставили, как раз свежее будет, только из печки. Подадим с салатом из синей капусты.

– Хорошо, – кивнул я, – давай зайца.

Белобрысый сделал отметку и склонился ко мне:

– Закусочки перед первым не желаете-с? Огурчиков соленых, малосольных, маринованных? Помидорчиков зеленых или красных? Подам с водочкой.

– И того, и другого, и водочки.

– И десерт закажете?

– А что есть?

– Самбук из яблок.

– Антоновка? – спросил я.

– Точно так-с.

– А еще?

– Винное желе в апельсиновых корках.

– Нет, – отрезал я. – Этого не надо. А сырники есть?

– Книжками-с, – кивнул официант. – Со сметанкой и корицей.

– Вот и хорошо, – сказал я. – Тащи по готовности, уж больно есть хочется.

Через час, в лучшем расположении не только духа, но и тела, подбодренный двумя рюмками смородиновой настойки, я был готов возвращаться домой, чтобы Маша могла продолжить свой курс моего похудения.

Мое благодушное настроение продержалось ровно пять минут под ноябрьским дождем. Но, слава богу, идти было недалеко. Дома я переоделся в домашние брюки, накинул свой любимый татарский халат и завалился на диван в кабинете под предлогом сильной усталости. И не заметил, как задремал. Однако толком поспать мне не дали – Маша разбудила меня, сообщив, что приехал Лёня Андреев, судебный репортер из «Курьера». Зевая, я вышел в гостиную и увидел этого молодого красавца с короткой бородкой и мягкими каштановыми волосами – он сидел за столом, перед ним стояла чашка чаю.

– Владимир Алексеевич! – вскочил он. – Простите ради бога, что вот так, без предупреждения, но – спешу! Надо в номер материал сдать. Говорят, вы были свидетелем самоубийства на Ордынке.

– Был.

Андреев состроил умилительную гримасу:

– Владимир Алексеевич! Вам же эта история ни к чему! Не будете же вы писать о ней корреспонденцию в «Россию»?

– Не буду, признаюсь. Мелковато.

– Отдайте мне! Я был сейчас у Архипова – он рассказал, как вы вдвоем пытались удержать эту несчастную самоубийцу!

– Не такая уж она и несчастная, – сказал я сердито. Впрочем, сердился я скорее на Машу и Андреева, которые не дали мне выспаться, а вовсе не на несчастную женщину. – Она, между прочим, своего мужа зарезала.

– Расскажите детали, – взмолился Андреев, доставая большую тетрадь в клеенчатой обложке, заложенную карандашом.