Сказавши это, Алексей Т. сел, закинув ногу на ногу, и посмотрел на приятеля с наивозможнейшей снисходительностью.

Варахасий Щ. несколько раз задумчиво кивнул. Затем он сморщился и почесал за ухом. И затем он заговорил.

– Изложено недурно и убедительно, – произнес он. – Наличествует здоровая ирония. Неплох и слог. Особенно мне понравилось местечко между Мюнхаузеном и Прутковым. А?

– Ну, это я, конечно, преувеличил, – поспешно сказал Алексей. – В пылу полемики, так сказать. Они, конечно, до такой зауми не опускались.

– Зауми? – удивился Варахасий. – Видать, не знаешь ты, что такое настоящая заумь. Но вам бы все попроще бы. Как это ваш брат расписывает: «Васятка сунул ногу в отцовский сапог и загромыхал на двор. Аришка выпорхнула из отхожего места с визгом: «Го-го-го! Трактора когда ишшо гранулировать почву под озимые стартовали, а вы все чикаетеся!»

– Ломоносов! – огрызнулся Алексей Т.

– От такого слышу, – хладнокровно парировал Варахасий Щ. – Фэ Абрамов.

Приятели помолчали. Потом Алексей Т. сердито буркнул:

– Дай сюда дневник.

Он перебросил две-три страницы и углубился в чтение. Варахасий прибрал со стола и принялся мыть посуду.

– Чайник поставить? – спросил он.

Алексей не ответил.

– Чайник, говорю, поставить? – гаркнул Варахасий.

Тогда Алексей захлопнул дневник, бросил его на стол и крепко потер ладонями лицо.

– Сядь и послушай, – сказал он коротко.

Варахасий вернулся к столу, и Алексей, глядя поверх его головы припухшими от бессонной ночи глазами, начал:

– Скажите, что вы испытываете при воскрешении?

– Боль. А потом несколько дней тоску и ужас.

– Почему же тоску и ужас?

– Потому что всякий раз впереди война, вселенское злодейство, вселенские глупости, и через все это мне неминуемо предстоит пройти.

– Неминуемо? Всякий раз?

– Да. Это обстоятельства капитальные, они составляют непременный фон каждой жизни.

– А вы никогда не пытались их предотвращать? Кого-либо предупреждать, писать письма, выступать где-нибудь?

– Было когда-то. Очень давно, тысячу лет назад, должно быть. Помню уже довольно смутно. Нет, ничего не получалось. Приходилось даже кончать самоубийством. Один раз сгнил в концлагере. Три раза меня расстреляли, а однажды убили прямо на улице железными прутьями, минут десять убивали, было очень мучительно. «Ведь ясновидцев – впрочем, как и очевидцев, – во все века сжигали люди на кострах…» А я был в одном лице и ясновидец, и очевидец. Нет, что один человек ничего не может, это я всегда знал, но иногда просто не выдерживал.

– Понятно. Это об обстоятельствах, как вы выражаетесь, капитальных. Но в обычных, житейских… Я бы, например, если бы знал заранее, своего отца спас. Просто в тот день не выпустил бы его из дому, запер бы в квартире.

– И это бесполезно. Житейские обстоятельства обычно в каждой жизни складываются по-разному. У вас с отцом что случилось?

– Попал под грузовик.

– Ну, а в другой жизни этот грузовик с вашим отцом не встретился бы. Либо минутой раньше проехал, либо позже, а то и вообще еще за месяц до того разбился бы и пошел в металлолом. Я в прошлой жизни на Верочке Корнеевой женился, а в этой встретился с нею, когда она уже замуж вышла и дочку родила.

– Но родинка у нее…

– А родинка, видимо, возникает из обстоятельств тоже капитального плана, разве что не политических.

– Простите, мы отвлеклись. Значит, в личном плане никого ни о чем нельзя предупредить, удержать от гибельного, предотвратить несчастье?

– Бесполезно. Судите сами. Я предупреждаю Федю, мужа своей сестры Серафимы, что его убьют под Харьковом. Что же ему делать, дезертировать? Проситься на другой фронт? Пустить себе пулю в лоб назло предсказанию? Я уже не говорю о том, что он мне, конечно, не очень-то верил. И я уже не говорю о том, что его убивают под Харьковом только в последних пяти моих жизнях, а за двести лет до этого он регулярно умирал совсем другой смертью.

– Это, наверное, тяжкое бремя – бессильное знание.

– Правда. Порой я ощущаю его как невыносимое. Бывает, очень хочется умереть по-настоящему, как другие…

– Но ведь есть и радости в вашем положении!

– Да, конечно, и могу заверить, что никто из вас не радуется своим радостям так, как я своим.

– Если можно, расскажите подробно.

– Не буду я подробно. Все равно вы не поймете.

– Вино, любовь, путешествия?

– Это наслаждения, а не радости. Наслаждения у нас с вами одни и те же. Радости разные.

– Скажите, это не случайно, что вы перед смертью не уничтожили свой дневник?

– Нет. И не случайно, как я обставил свою смерть.

– Вы хотите сказать…

– Мой дневник должен был попасть в руки не к моей преподобной курице-племяннице, а к следователю городской прокуратуры Варахасию Щ.

– Благодарю вас. До встречи в нашей следующей жизни».

………………………………………………………………………………………

– Как это тебе? – произнес Алексей Т. самодовольно.

– Чрезвычайно неровный слог, – отозвался Варахасий Щ. – Тотчас видно, что не человек писал. Начнет так, как следует, а кончит собачиною. Впрочем, все же се глас не мальчика, но мужа. Если бы ты почаще.

Бог знает, какой совет собирался дать Варахасий своему приятелю, но тут затренькал дверной звонок. Варахасий вышел в прихожую и вернулся, разворачивая телеграмму.

– «Доехали устроились благополучно, – прочитал он вслух, – целуем любимого мужа папочку Саша Глаша Даша».

Варахасий сладко зевнул и потянулся.

– Вот и прекрасно, – сказал он. – Пошли спать. Постелю тебе в кабинете, не возражаешь? Славно, однако, что сегодня не работать. И междусобойчик получился на славу, как ты находишь?

– На славу, – согласился Алексей.

Он тоже сладко зевнул и вдруг захлопнул рот, стукнув зубами. Он весь сотрясся.

– Знаешь, – произнес он хриплым шепотом, – по мне так лучше к чертям в ад, чем обратно…

Варахасий промолчал. Может быть, он не расслышал.

Почему, собственно, «С. Ярославцев»? Не помню. Понятно, почему «С»: все наши псевдонимы начинались с этой буквы – С. Бережков, С. Витин, С. Победин… Но вот откуда взялся «Ярославцев»? Совершенно не помню.

В нашей замечательной стране, где бухгалтерия не выдаст автору ни единого рубля из его гонорара без предъявления самых исчерпывающих сведений о паспорте, месте жительства и о количестве детей, – в этой удивительной стране нашей сохранить тайну псевдонима, казалось бы, совершенно невозможно. И тем не менее следует признать, что «загадка С. Ярославцева» выдержала испытание временем более чем удовлетворительно.

Разумеется, тысячи читателей почти догадывались who is who, сотни были весьма близки к правильному ответу, но только, может быть, десятки знали этот ответ точно. Лично мне приходилось встречаться с четырьмя основными гипотезами по поводу персоны С. Ярославцева.

1. С. Ярославцев – это А. и Б. Стругацкие, пытающиеся таким вот образом, с помощью псевдонима, продраться сквозь цензурно-редакторские рогатки.

2. С. Ярославцев – это А. Стругацкий без какого-либо участия Б. Стругацкого.

3. С. Ярославцев – это Б. Стругацкий без какого-либо участия А. Стругацкого.

4. С. Ярославцев – это некий молодой начинающий писатель Имярек, рукописи которого А. и Б. Стругацкие (из чистого альтруизма, во имя Литературы, Святой и Великой) «причесывают, доводят до кондиции, а затем – проталкивают в печать».

Помнится, мне доставляло известное удовольствие с непроницаемым лицом выслушивать такого рода версии, а потом отвечать в манере Рэдрика Шухарта: «Комментариев не имею…» Это было забавно. Это была такая забавная игра.

Но в том, как эта игра начиналась, не было абсолютно ничего забавного. Все три произведения С. Ярославцева были задуманы и разработаны в исключительно неблагоприятное и тяжелое для АБС время – в интервале 1972–1975 гг., – когда период Уклончивого Поведения Издательств только еще начинался, новые договора не заключались, а те, что были заключены раньше, не исполнялись, перспективы и горизонты решительно затянуло туманом, и вопрос «Как жить дальше и зачем?» встал перед нами во всей своей неприглядной определенности.