«Медведь?» — впопыхах подумал Яков и на ходу вскинул ружье.

Слева, за можжевеловым кустом, качались заросли вымахавшего в человеческий рост иван-чая, трещал валежник. Слышалось глухое сопение, переходящий в плач визг:

— Пусти! Пусти же, проклятый лешак! Не… дамся!..

Яков опустил ружье, в один прыжок перемахнул через можжевеловый куст.

Здоровенный парняга в лакированных сапогах и городском пиджаке, распластавшись огромной лягушкой, мял девку. Девка царапалась, билась птицей, силясь сбросить с себя озверевшего детину, теряла силы.

Яков ударил распластанного верзилу прикладом промеж лопаток, схватил за шиворот. Тот вскочил на раскоряченные ноги, пятясь, зацепился за корягу и сел в траву. Нижняя губа у него была разодрана, на подбородок стекала кровавая слюна.

— Чего делаешь, сыч? — укоризненно сказал Яков, с опаской поглядывая на парня. Для верности пошире расставил ноги, загородил девку.

У парня, видать, была немалая силенка. Он оправился от недавнего удара и, качнув плечами, вскочил на ноги.

— За-а-щит-ник!! — гаркнул он, бросаясь вперед.

«Молод еще на эти дела…» — с усмешкой подумал Яков.

И с разворота двинул его в челюсть. И когда тот завалился на спину, успел еще достать в переносье, промеж черных красивых бровей.

По его расчету двух ударов было за глаза. И он обернулся к девушке…

Он оглянулся и оторопел.

Девчонка — ей было лет шестнадцать — успела уже оправиться, сидела на корточках, смущенно натягивала на колени порванную юбчонку. Подняв белое, красивое лицо, испуганно смотрела снизу вверх огромными, доверчивыми глазищами.

Нет, Яков отродясь еще не встречал такой красоты. Сроду не видел таких голубых глазищ, соломенно-желтой толстой косы на круглом плече и выточенной шеи с округлой складочкой-морщинкой пониже мягкого подбородка. Он и сам готов был исцеловать это лицо, маленькие уши с розовыми мочками, что прятались в светлых вьющихся локонах, — только не звериным приступом, полюбовно…

— Больно тебе? — глухо, чужим голосом спросил Яков.

У девчонки вдруг округлились от страха глаза.

— Берегись! — дико закричала она, вскакивая.

Из-за куста к Якову мчался парень, размахивая сверкающей горбушей.

Яков успел заметить блеск косы в его руках, звериную ярость в глазах, вскинул ружье.

— Положи горбушу, сопля! — сказал он хриплым шепотом и взвел курок. — Убью, сволочь! Медвежий заряд у меня, слышишь?

Парень сбился с ноги, послушно отшвырнул горбушу за куст. Но пальцы его еще сжимались в кулаки.

— Уходи, убью, — пообещал Яков.

Девчонка стояла рядом, комкала в руке подол. Ревела в голос.

— Чего он пристал к тебе? — спросил Яков, когда парень исчез в кустах.

— Жениться сватов засылал. И батя соглашался — из богатых он, Кирюха. А я артачилась…

— Не реви, никто теперь не тронет тебя… Как зовут-то?

— Устинья.

На тонкой руке девушки чернели синяки.

— Не реви, Устя. Пошли домой, провожу… Мне — по дороге, — теряясь неизвестно почему, мягко сказал Яков.

Пока она разыскивала в траве горбушу, он все смотрел на нее и не мог отвести глаз…

…Вечером он повстречал Устеньку у речки, когда она черпала ведром воду с мостков. На ней был новый, цветастый сарафан и городские высокие ботинки с тугой шнуровкой. Она улыбнулась Якову, как старому знакомому.

— На посиделки приходи завтра. Ты бедовый, странник! — и показала два ряда чистейших, ровных зубов.

— А не боишься Кирюхи? — смешался Яков. — Я ведь ненадолго у вас…

— Куда спешишь? Поживи, у нас хорошо… — как-то очень запросто предложила Устинья, не подозревая даже, какую бурю подняла в его очерствевшей за лето душе. И, опахнув напоследок теплым взглядом, пошла, чуть покачиваясь под тяжелым коромыслом, вверх по тропинке.

Он провожал ее жадными глазами до самого поворота.

Старик Рочев подсмеивался над Яковом:

— Неделю, говоришь, будешь на постое?.. Гляди, парень, как бы насовсем не присохнуть! Девки на Пожме — поискать, и в Питере таких нет! Я в Питере служил, знаю!

Яков вздыхал, вспоминая о деле, и оно казалось ему теперь вовсе ненужным. Главное в жизни заключалось в том, как быстрее обернуться с поездкой домой, сыграть свадьбу Панти и Агаши, оставить им избу да вернуться сюда, в Лайки. Смущал его только пустой карман…

Началась вторая неделя, а он все откладывал поиски Г арина.

Каждый вечер Яков с Устенькой уходили за мост, в сосновое урочище, и сидели там, близ старой, обвалившейся керки, на сухом ягеле. Он боялся ее обидеть, гладил ее тонкие руки, бормотал какие-то слова о прошлогоднем лесованье и яркой черно-бурой лисице. А она смеялась без умолку, расспрашивала про далекую Эжву и деревню Подор и вдруг настороженно начинала выпытывать, нет ли у него там невесты. Яков только отмахивался и вздыхал.

— Чего ты… испытываешь? — мямлил он, тиская ее пальцы. — Нет у нас такой, как ты… Ну? А не веришь — поедем со мной!

— Ладно уж… верю! — смеялась Устенька. — Погляжу еще, как умеешь бить белку, — мне хороший охотник во сне снился. Слышишь?!

Однажды вечером их повстречал Кирей. Припугнул кулачной расправой. Яков ухватил было его за ворот, но Устинья растолкала их, с ненавистью уставилась на Ки-рюху.

— Отстань, нечистый дух! В волость потяну за то самое! Ну?! На каторге наплачешься, коли что…

Перед уходом Яков наказывал Устинье:

— Жди, я скоро обернусь! Путь немалый, но ты мне на всю жизнь выпала, как награда… Вернусь — тогда и посмотрим, тот ли охотник являлся во сне. Жди!..

Круг!

На второй день Сорокин снова начал спускаться в проклятую низину. Силы были на исходе, но он задал себе труд спокойно разобраться в странах света и, сдерживая чувство ужаса и растерянности, вновь свернул, как ему казалось, на правильную тропу.

Солнце! Солнце могло спасти его, но оно упрямо не хотело появляться на взбаламученном туманном небе. А все эти мхи и муравейники, густота веток и борода лишайников на стволах елей лишь сбивали с толку.

Федор жевал горькие, незрелые ягоды, съел несколько грибов. Ж.елудок возмущенно корчился в судорогах голода, не принимал сырья, а зеленая коловерть хвои насмешливо и бесстрастно плясала вокруг, скрывала единственно правильный, но неведомый путь. Спасения не было. Еще три дня зеленого кошмара… Еще шаг, еще усилие, еще шаг вперед: где-то должна же возродиться спасительная река!

Моросил дождь. Третий день капли лениво стучали по листьям, тучи обложили тайгу со всех сторон.

Измученный, голодный, с судорожно сведенными челюстями, с обезумевшими глазами, в тайге медленно брел человек.

Тяжелая мгла висела на щетине леса. Вокруг все было до ужаса однообразно: туман, ельник, чахлые березки, мох, валежник, снова туман…

Человек со страхом и недоверием смотрел вперед. Ловил взглядом самые дальние, заметные деревья и кочки, чтобы держать одно направление — вперед. Ему казалось, что он летит в тайге, мчится сквозь зеленую карусель, сквозь хлесткую неразбериху ветвей, но его ноги с трудом переступали по моховой влажной постели.

Из-под ног метнулся мокрый, отяжелевший глухарь. Переваливаясь, словно пьяный толстяк, он заковылял в ельник.

Человек был голоден. Он бросился за тяжелой, не взлетающей под дождем птицей, споткнулся и с тяжким стоном свалился на землю.

В изнеможении, тяжело дыша, поднялся на неверные, дрожащие ноги.

Глухарь скользнул. В голове болезненно пульсировала кровь. Возникали какие-то странные шумы, что-то шелестело вокруг призывно и знакомо, и человек спотыкался, кланялся над каждой кочкой, чтобы не потерять равновесие.

…Далекие, но уже ясно различимые, шумели аплодисменты. Словно первый майский дождь в саду, они неслись со всех сторон, окрыляли душу, поднимали бурю восторга в помутившемся рассудке. Аплодисменты! Наконец-то Федор слышал долгожданные овации! Его вызывали на авансцену, и весь мир потрясенно рукоплескал миллионами мокрых зеленых ладоней.