Тут-то и появился Федор.
Он вдруг выскочил из-под обрыва, ошалело оглянулся назад и замахал руками:
— Га-рин! Ко мне!
Пришлось бросить бревно.
«Что такое? Уж не намыл ли?..» — шевельнулась догадка, и Гарин направился к ручью.
— Скорей сюда! — продолжал неистовствовать Сорокин, потрясая пустым лотком.
Через две недели Ирина возвратилась в Усть-Вымь. Дорога оказалась не очень тяжелой, за хорошую плату два проводника переправили ее лодчонку по Выми и Шом-Вукве в несколько дней. Дочка поплакала, сколько положено, на глинистом курганчике у Сидоровской избы, расспросила иерея Серебрянникова о похоронах, попросила проводников оправить могилу и обложить дерном. Затем по ее настоянию на могиле был водружен огромный крест из лиственничных бревен, наводящий мысль о Голгофе. Усть-ухтинский урядник Попов, приняв помятый трояк, обязался наблюдать за могилкой, а в прощеный день присылать деревенских старух поплакать над прахом раба божия Ефима.
Жизнь на Ухте, как показалось Ирине, выдохлась окончательно. Промыслы не работали. Вслед за отъездом Воронова и арестом Альбертини с Ухты уехал и Гансберг, как говорили, — по неотложным делам.
Ирина надеялась застать Георга в Усть-Выми, но фон Трейлинга в селе не оказалось. Домой пришлось тащиться на земской подводе. В дом Никит-Паша заходить она не решилась из тактических соображений: такое посещение могло еще пригодиться в дальнейшем…
Усть-Сысольск показался ей в этот раз еще угрюмее. Бревенчатые срубы, казалось, еще ниже вросли в землю, тусклые окошки старались глядеть в сторону: она была здесь чужой.
Сямтомов, сидя на лавочке, посмотрел косо, вздохнул, но не вскочил и не протянул руки, как делал это раньше.
«У-у, выползень! — озлобилась Ирина, проходя мимо. — Обыкновенная тля. А вот впился в чужое тело и сосет. Трактир открыл. И будет сосать до тех пор, пока самого не проглотят. Не поклонился, нечисть!..»
Она поднялась к себе.
В комнате было все по-старому, но уже не хватало духа обжитости, покойной домовитости, довольства, к которому привыкла Ирина. На скатерти и на подоконниках скопилась серая пыль. На белой пудренице слоновой кости от пальцев остался след, как будто мгновение назад здесь побывал человек-невидимка. Стало немного страшно и обидно.
Неужели Георг за время ее отсутствия ни разу не зашел в эту комнату, не вспомнил о ней?
Она привела себя в порядок и попросила трактирного полового принести обед. Потом заперла комнату и направилась в номер Трейлинга. Номер оказался запертым
— Никто не живет, — пояснил половой, спускаясь по лестнице. — Они уже давненько выехали-с
— Как выехал? Куда?
Вопрос вырвался неожиданно, хотя ей и не хотелось бы проявлять свое отношение к отъезду постояльца.
— Когда уехал этот господин? — уже спокойнее спросила Ирина.
Половой почесался.
— Да так дён семь-восемь будет… Только вот после его выезда письмо на него поступило, так я при себе держу.
Ирина сбежала на три ступеньки вниз, схватила мужика за руку, потащила к своей комнате:
— Голубчик! Отдай письмо мне!
И совала в красную лапу полового рублевую бумажку. Расходы ее после смерти отца стали расти по всяким пустякам.
— Как можно! Никак не полагается. Это я на тот случай, что, может, он вернется!
— Отдай, отдай, ничего не будет!..
Сознание долга отступило перед замусоленной синенькой трешкой. Половой принес Ирине обед, а на подносе, под тарелкой супа, лежал конверт.
Ирина не притронулась к еде. Она сжала в пальцах письмо и тщетно боролась с желанием открыть немедленно, утолить муку неизвестности, разоблачить вероломного беглеца.
Обед остывал. Сами пальцы нервно разорвали синюю обложку…
· · · · ·
«Милостивый государь Георгий Карлович!
Как управляющий делами, должен сообщить Вам, что наш импресарио весьма недоволен Вашей деятельностью.
Как стало известно, Вы лично не пытались даже проникнуть к месту действия, не вникли в суть дела, и поэтому Ваши усилия дали прискорбно ничтожные результаты. Главный делец Вами не устранен. Имеются слухи, что есть и другие упрямцы, не желающие отказаться от своего рискованного предприятия. История с перекупкой оборудования в Усть-Выми грозит обернуться скандалом, ибо пострадавший, по слухам, выехал на юг, чтобы возбудить уголовное дело. Вряд ли удастся закончить это дело в мировом суде. Издержки по найму адвокатов могут быть отнесены на Ваш счет.
Ранее Вы умели действовать и быстро и талантливо. Если дела не поправятся, боюсь, Вы лишитесь ангажемента…»
· · · · ·
Жизнь погрузилась в беспросветную тьму.
Оказалось, что ее Георг, этот блистательный, породистый мужчина с солидными манерами, был всего-навсего мелким агентом, перекупщиком и жуликом. Существо всей этой истории ее не интересовало. Было ясно, что он потерпел фиаско и теперь, вероятно, мечется по России в поисках нового покровителя и новых скандальных предприятий.
Господи, и этот, последний, оказался ничтожеством! Все потеряно. Здравый рассудок не позволял сколько-нибудь серьезно надеяться на поддержку Никит-Паша. Уже в прошлое посещение Ирина успела почувствовать его внутреннее безразличие, плохо скрытое стремление поскорее отделаться от неожиданной заботы…
Подушка на кровати Ирины уже давно привыкла к мокрой, горячей щеке хозяйки и теперь снова глушила сдавленные рыдания. Притянув колени к подбородку и сжавшись в предчувствии каких-то страшных перемен в своей жизни, Ирина куталась в старое прокушевское одеяло из цветных лоскутков и чувствовала, как коченеют ноги и пальцы рук. Она потеряла счет времени, наступающий вечер был пуст и бесполезен, а будущее утро страшило неизвестностью.
Кто она? Почему так неожиданно рассеялся ее недавний успех у молодых людей Вологды? Почему теперь даже усть-сысольские парни не заглядываются на ее окна? О, как она ненавидела теперь их всех, как хотела бы мстить им!.. Но как?
Ирину потревожили вкрадчивые шаги у порога. Разве она не заперла двери? Кто еще?
Ирина с трудом подняла голову с подушки и прижалась к стене. В сумраке комнаты прямо на нее двигалась хищная угловатая тень Кирилла Касьяныча Сямтомова. Он протягивал руки вперед, точно слепой, и с жадным любопытством приближался к кровати. Пахнуло водочным перегаром, и в ту же минуту она услышала его хриплое, тяжкое дыхание.
— Не бойся, не сумлевайся, Ириша, касатка… Я не про то, чтоб выгонять тебя, не про то, слышь… Живи, живи у меня на здоровье… Куда тебе, кроме-то… Я свой, добрый, ласковый. Не бойся, говорю…
Сухая и костлявая лапа вдруг с дрожью легла на ее круглое плечо, и она вся содрогнулась, почуя недобрый жар этого трусливого прикосновения.
— Я добрый, помни, ягодка… А потом, гляди, и жениха спроворим, и приданое найду… Только молчок про то…
Она все еще дрожала от неожиданности и страха и никак не могла сбросить с плеча его вспотевшую ладонь с крючковатыми пальцами. Сямтомов уже сидел боком на краешке кровати, исходя мелким, бесоватым смешком, вздрагивая и взвизгивая по-собачьи — не то от преданности, не то от страха и темного желания.
— За-ради твоего же счастья, милая… А старики — они ла-а-а-ско-вые, щедрые… Уж ты верь…
Она поняла. Сразу помутилось в глазах, старец закачался, словно дурное привидение.
Ирина вскочила на колени, изо всех сил толкнула старца в грудь.
— Ах ты… гнида!
Она уже опустила на пол ноги и тщетно искала ступнями комнатные мягкие шлепанцы. Но старец не испугался. Он продолжал стоять в двух шагах, скрючившись, точно немой вопрос.
— Не брезгова-ай, не ярись, милая… Пожалеешь.
— Вон! Вон отсюда! — завизжала Ирина. — Я людей позову. Вон!
Сямтомов испугался:
— Ах ты, боже ты мой… Грехопадение! Для тебя же…
— Вон!!
Хлопнула дверь, старец исчез. Ирина бросилась вслед, беснуясь, закричала вдогонку:
— Лошадей мне сейчас же, оборотень проклятый! Слышишь?!
И, разом избавившись от растерянности, она резко прошлась по комнате, открыла окно и долго стояла меж трепещущих шторок, вдыхая успокаивающую свежесть ночи. Городишко дремал, но Ирина верила, что лошади будут поданы.
