Эта женщина прекрасно знала людей, и если у нее самой не было нервов, то она понимала, что у других они есть и они не смогут долго выдержать в гробнице фараонов. Чтобы воспрепятствовать бегству отчаявшихся, она велела закрыть гробницу железной дверью.

– Так, – подумал Швиль, – теперь я могу, по крайней мере, со спокойной совестью пустить себе пулю в лоб. После этого открытия я не могу упрекать себя, что не предпринял ничего, чтобы спасти себе жизнь. Прощай, Элли. Я стремился к тебе изо всех сил, пока у меня не покрылись кровью руки и ноги, и все тело не превратилось в сплошную рану. Но теперь все кончено – прощай!

Весь коридор был так засыпан, что Швиль только ползком смог пробраться в соседнюю комнату. Ронделль и Пионтковский еще спали. Швиль с завистью посмотрел на них: Пионтковский блаженно улыбался во сне. Может быть, в его мозгу проносились приятные мысли, и он, понятно, не мог подозревать, что вскоре со всеми его мечтами будет покончено.

Швиль потряс то одного, то другого за плечи. Он не хотел провести в одиночестве последний час своей жизни. Он должен был слышать голоса, чувствовать человеческое дыхание. «Да! Ронделль был прав, надо было покончить раньше – теперь все было бы уже позади – какая глупость! Я трус и больше ничего», – упрекнул он себя. Он потряс своих товарищей снова, и Ронделль открыл наконец глаза.

– Кто вы? – испуганно вскричал он.

– Я – Швиль. Вы все еще спите!

– Швиль? Боже, да как вы выглядите? Я вас не узнал!

– Ха, разве не все равно, как мы теперь выглядим? Пионтковский поднял голову и посмотрел на археолога.

– На самом деле это вы, Швиль?

– Ну да, милый, кто же еще? Или вы ожидаете гостей сверху? – Швиль сам рассмеялся своей злой шутке, но этот смех был смешан со слезами и болью.

– Братья, – проговорил он, – моя работа была напрасной. Многоуважаемая Марлен велела запереть нас железной дверью, на которой лежит в десять раз больше песку, чем я успел откопать за это время. Ронделль, я признаю, что вы были правы.

– Ну, вот видите, Швиль, – удовлетворенно кивнул головой англичанин и поднялся с матраца.

– Итак, мы покончим? – спросил Пионтковский, поднимаясь тоже.

– Да. Что же нам остается? – решительно спросил Швиль. – Разделенное страдание – половина страдания.

– Я видел однажды фильм, в котором происходило нечто подобное, – сказал задумчиво Ронделль, – ужасный фильм, я тогда не мог представить себя в положении этих людей, но сейчас…

– Оставим эти сентиментальности, – перебил его Пионтковский, стараясь сдержать дрожь своих рук.

– Хорошо, коллега, может быть, вы и правы. Действительно, пора порвать нить наших жизней, и хотя полагается перед этим исповедоваться, но мы не можем даже и этого, не правда ли? Это были бы совсем не радостные признания – и черт с ними. Каждый из нас пусть оставит про себя, что он знает. У нас есть целый ящик шампанского, но его я не оставлю своим потомкам, нет, – с этими словами Ронделль открыл ящик и выставил одну за другой все бутылки на импровизированный стол.

Швиль молча наблюдал за обоими. Ронделль смеялся сквозь слезы: он, видимо, прилагал все усилия, чтобы сохранить мужество, и это ему кое-как удавалось. Пионтковский дрожал как в лихорадке, его глаза неестественно блестели. Несмотря на невыносимую жару, он встал и надел пуловер на голое тело.

– Вам холодно? – спросил Швиль.

– Да, – гласил лаконичный ответ.

– Вы боитесь, Пионтковский?

– Да.

– Почему же? Вся эта операция, если вы хорошо стреляете, продлится всего лишь несколько секунд: боль не больше чем, скажем, при выдергивании больного зуба, может быть, даже меньше, потому что при выдергивании зуба у вас несколько часов еще спустя продолжаются боли, а здесь… здесь нет никакого «потом».

Пионтковский повернул к нему голову, и Швиль внезапно увидел, что доктор не понял ни одного слова из того, что он ему говорил. Его взгляд был отсутствующим, как будто прикованным к чему-то невидимому, чужим: глаза смотрели вдаль. Ронделль вынул бутылки шампанского из их соломенной оболочки и открыл одну:

– Ну, товарищи, пробил последний час, – он налил стаканы. Его внимательный взгляд упал на Пионтковского. – Что с вами такое? Как вам не стыдно! Я думал, что вы были на войне, там ведь вам надо было привыкнуть к смерти.

– Да, правильно. Я был на войне лейтенантом, но на войне надеешься вернуться домой, а здесь – нет никакой надежды, – удрученно сказал Пионтковский.

– Да, дружище, но зато здесь нет опасности стать калекой, давайте выпьем.

Они молча выпили первый стакан.

– В сущности, нам не помешала бы музыка. Швиль, найдите пластинку, тут была какая-то сентиментальная немецкая «Колыбельная», кажется, или «Мечты».

– Вы хотите сказать «Мечты» Шумана, – поучительно заметил археолог. – Правильно. Чудесная вещь: она успокаивает нервы и в тоже время подстегивает их, удивительная музыка.

Швиль охотно исполнил его просьбу, потому что и он любил Шумана. Скрипка зашептала откуда-то издалека, как будто с родины.

– Который теперь час? – глухо спросил Пионтковский.

– Ха-ха, у вас назначено что-нибудь на сегодня? – расхохотался Ронделль.

Швиль тоже не мог удержаться от улыбки, настолько смешным казался здесь этот вопрос. Пионтковский продолжал оставаться серьезным: по-видимому, он сам прилагал сейчас усилия для того, чтобы вспомнить, действительно ли он задал этот вопрос. Его мысли кружились в беспорядочном хороводе, затрагивая то одно, то другое.

Одна бутылка осушалась за другой, причем каждую пустую Ронделль с горьким удовлетворением швырял об стену. Но опьянение, к которому они все стремились, не приходило. Совсем наоборот: подавленность возрастала с каждой новой бутылкой. Их головы опускались, глаза закрывались сами собой. Разве это не походило на окаменение? Нет, каждое мгновение могло что-то случиться: разразиться истерика или что-нибудь подобное. Что-то грозное висело в воздухе. Страх, отчаяние и бессилие овладело ими.

Ронделль первым понял положение и дал каждому револьвер.

– С меня хватит, – мрачно сказал он. – Чем дольше мы ждем, тем меньше сил. Адью, Швиль, простите мне, ну, да вы знаете, не будем снова касаться этого, все равно, – и с этими словами он протянул археологу руку.

– Простите мне тоже, Ронделль, – ответил ему

Швиль крепким пожатием.

– Ну, дорогой Пионтковский, – повернулся Ронделль к врачу, – сервус!

Пионтковский с трудом поднял руку.

– Завещание инженера Аргунова пропало, а? – спросил Швиль доктора.

– Да, но если ей повезет, она еще найдет его. Прощайте навсегда, Швиль.

– Прощайте навсегда, доктор.

Каждый положил палец на курок револьвера. Граммофон играл старинный вальс. Со стен и потолков на сидящих смотрели изречения седой древности, пламя свечей тихо трещало, как будто молилось за них.

– Раз, – сказал Ронделль.

Пионтковский вздрогнул, Швиль тупо смотрел на дуло револьвера.

– Два, – сорвалось с уст англичанина как смертный приговор. Все трое умоляюще и испуганно посмотрели друг на друга, как будто хотели еще помочь чем-нибудь. Потом они медленно приставили дуло к виску, только Пионтковский приложил его к сердцу. Ронделль открыл уже рот, чтобы выговорить последнее слово, как вдруг они испуганно бросили револьверы на стол, потому что в мертвенной тишине услышали далекий стук. Да, это не было галлюцинацией, не было сном, кто-то стучал в железную дверь выхода.

– Мы спасены! – дико закричал Пионтковский и, вскочив бросился в коридор, засыпанный песком, а оттуда прополз к двери, рыдая от радости. Ронделль и Швиль вопросительно посмотрели друг на друга.

– Марлен не могла все-таки решиться на то, чтобы убить нас, – сказал наконец Ронделль с влажными от радости глазами. Он тоже выбежал в коридор и подполз к двери. Швиль последним пришел в себя. Он уже простился с жизнью, все мысли были выключены. Только постепенно он возвращался к действительности. Свечи горели, граммофон играл, значит, это не было потусторонним миром; он находился еще по эту сторону, и ему вдруг все стало ясно. Он громко и радостно крикнул и бросился к выходу, откуда все сильнее и сильнее доносились удары молотка.