"Стряхни же сон с очей своих и порази сон других. На колени пред Богом и проси у него гнева и любви! гнева - противу того, что губит человека, любви - к бедной душе человека, которую губят со всех сторон и которую губит он сам. Найдешь слова, найдутся выражения; огни, а не слова, излетят от тебя, как от древних Пророков, если только, подобно им, сделаешь это дело родным и кровным своим делом, если только, подобно им, посыпав пеплом главу, раздравши ризы, рыданием вымолишь себе у Бога на то силу и так возлюбишь спасение земли своей, как возлюбили они спасение Богоизбранного своего народа" [62].

Он, видно, не считал еще себя достигнувшим такого высокого душевного совершенства, чтобы слова его были огнями, воспламеняющими добродетелью души и озаряющими "ясно как день пути и дороги к ней для всякого"; он не дерзнул помыслить перед смертным часом, чтобы его творение "устремило общество, или даже все поколение к прекрасному" [63], и определил - сделать его тайной между собой и Тем, от Кого он получил первое поэтическое наитие.

В три часа ночи он разбудил своего мальчика Семена, надел теплый плащ, взял свечу и велел Семену следовать за собой в кабинет. В каждой комнате, через которую они проходили, Гоголь останавливался и крестился. В кабинете приказал он мальчику открыть как можно тише трубу и, отобрав из портфеля некоторые бумаги, велел свернуть их в трубку, связать тесемкою и положить в камин. Мальчик бросился перед ним на колени и убеждал его не жечь, чтоб не жалеть, когда выздоровеет.

- Не твое дело, отвечал Гоголь, и сам зажег бумаги.

Обгорели углы тетрадей, и огонь стал потухать. Гоголь велел развязать тесемку и ворочал бумаги, крестясь и тихо творя молитву, до тех пор, пока они превратились в пепел.

Окончив свое auto da fe, он от изнеможения опустился в кресло.

Мальчик плакал и говорил:

- Что это вы сделали!

- Тебе жаль меня? [64] - сказал Гоголь, обняв его, поцеловал и сам заплакал.

Потом он воротился в спальню, крестясь по-прежнему в каждой комнате, - лег на постель и заплакал еще сильнее. Это было в ночь с понедельника на вторник первой недели Великого поста.

На другой день он объявил о том, что сделал, графу Т<олсто>му с раскаянием; жалел, что от него не приняли бумаг, и приписывал сожжение их влиянию нечистого духа.

С этого времени он впал в мрачное уныние, не пускал к себе никого из друзей своих, или допускал их только на несколько минут и потом просил удалиться, под предлогом, что ему дремлется, или что он не может говорить. На все убеждения принять медицинские пособия, он отвечал, что они ему не помогут, и, уступив уже незадолго перед кончиною настояниям друзей, беспрестанно просил, чтоб его оставили в покое.

Так прошли первая неделя поста и половина второй. Все свое время Гоголь проводил в молитве, или в молчаливом размышлении, почти не говорил ни с кем, но, повинуясь, видно долговременной привычке мыслить на бумаге, писал дрожащею рукою изречения из Евангелия, молитву Иисусу Христу и, между прочим, написал следующие замечательные слова:

"Как поступить, чтобы вечно, признательно и благодарно помнить в сердце полученный урок?"

Относились ли они к тому "необыкновенному событию", которым он был наведен на мысль передавать своим героям темные побуждения своего сердца, или к какому-нибудь другому "душевному обстоятельству", это, может быть, навсегда останется необъясненным; но, оставляя в стороне частный смысл их, нельзя не подивиться высокому свойству души поэта - до конца жизни сгорать жаждою совершенства.

Каждый из нас получает спасительные уроки посреди нравственной темноты, в которой мы нередко вращаемся здесь на земле; каждый бывает озаряем внезапно, как молнией, ясным сознанием греховной бездны, из которой следует нам выдти, чтоб заслужить дарование высшей жизни; каждый дает самому себе обет сделаться лучшим, исправить путь свой и успокоить своего внутреннего судью. Но многие ли в состоянии держаться на той высоте самосознания, на которую возводят нас какие-нибудь сильные душевные потрясения? многие ли вызывают из глубины сердца умолкнувшие в нем благодатные, хотя и горестные, чувства? многие ли остаются верны своему обету посреди житейских забот, бедствий, или суетных удовольствий? Гоголь старался помнить в сердце полученный урок вечно, признательно и благодарно [65]. В каких бы формах ни выражались его чувства, но и самые закоренелые его порицатели не могут отвергать, что он явил в себе образец живой души, постоянно бодрствовавшей над своим бессмертием и постоянно обращенной к Богу. Писатель, возвысившийся столь быстро до первостепенного значения в литературе, окруженный куревом похвал, упоенный почти всеобщим сочувствием, он, вместо беззаботного наслажденья жизнью, углубляется в тайники своей души, исповедует перед целым миром грехи свои, попирает ногами картинную маску, в которой до тех пор представлялся он ближним, рыданиями пред Господом очищает свою душу, собирает всего себя, чтобы создать творение, действительно полезное людям, и умирает в сознании своего несовершенства, своего недостоинства быть глаголом истины, как он понимал истину? Неужели и этого еще мало от слабого существа человеческого?.. Нет, мы не должны возвышать против него осудительный голос; мы должны удивляться в нем необычайному напряжению нравственных сил и сочувствовать великой скорби, которою скорбела душа его.

Доскажу в немногих словах историю внешней его жизни так, как она передана мне очевидцами.

В понедельник на второй неделе поста, духовник предложил ему приобщиться и пособороваться маслом. На это он согласился с радостью и выслушал все Евангелия, держа в руках свечу, проливая слезы. Во вторник ему как будто сделалось легче, но в среду обнаружились признаки жестокой нервической горячки, а утром в четверг, 21 февраля, его не стало.

Тело его, как почетного члена Московского университета, перенесено было в университетскую церковь; 24 февраля происходило отпевание его, в присутствии градоначальника, попечителя Московского учебного округа и многих почетных лиц древней русской столицы. Гроб вынесен был из церкви профессорами университета и до самого Данилова монастыря несен преимущественно студентами, при многочисленном стечении народа. Гоголь похоронен подле своего друга, поэта Языкова. На его надгробном камне вырезаны следующие слова пророка Иеремии (гл. 8, ст. 20): "Горьким моим словом посмеюся".

КОНЕЦ. 

1784 года, октября 19 дня, по указу Её Императорского Величества, Киевского наместничества дворянское собрание рассматривали доказательства, представленные от полкового писаря Афанасия Гоголя Яновского, с которых усмотрено: 1) что прадед его Андрей Гоголь, будучи в чине полковничьем, жалован был привилегиею Его Величества Короля Польского Яна Казимира, в 1674 году, на деревню Ольховец; 2) что он владеет жалованным по универсалу бывшего малороссийского гетмана и кавалера Разумовского деду жены его, полковнику Танскому, вместо жалованной было Высочайшею грамотою блаженные и вечно достойные памяти Государем Петром Алексеевичем Императором и Самодержцем Всероссийским деревни Озерян, в деревне Решотках, Липлявом, Бубнове и Келеберде состоящем; 3) что он, за усердно и добропорядочно продолженную им через немалое время в разных местах и должностях службу, произведен прошлого 1782 года, июня 7 дня, полковым писарем; в уверение чего означенные Его Величества Короля Польского Яна Казимира на село Ольховец данную привилегию, на поданное в местечках Липлявом, Бубнове, селе Келеберде и деревне Решотках универсал, и на те имения от тестя его, бунчукового товарища Семена Лизогуба, данную ему уступку, а в подтверждение того, что точно он теми имениями владеет, выпись, из суда земского Черниговского 1776 года выданную, также и на настоящий его полкового писаря чин патент приложил. В Высочайшем же Её Императорского Величества проекте о разборе дворянства в 73 пункте предписано в первую часть родословной книги вносить роды действительного дворянства, кои от Её Императорского Величества и других коронованных глав в дворянское достоинство дипломом, гербом и печатью пожалованы; в изяснении ж, но дабы и тем родам оказать справедливость, кои доказательства имеют на действительное дворянство до ста лет, повелено и такие роды вносить в сию часть. Для того рассудили помянутого полкового писаря Яновского с его детьми внесть в родословную дворянскую Киевского наместничества книгу, в первую часть, и изготовить грамоту.