Устал в полном смысле и разболелся вновь всем телом. Через два дни получишь другое письмо, с подробнейшим распоряжением относительно книги, ее выпуска, продажи и прочего. А между тем тут, в этой тетради, найдешь вставку и перемену к письму: О лиризме наших поэтов. Нужно выбросить все то место, где говорится о значении власти Монарха, в каком она должна явиться в мире. Это не будет понятно и примется в другом смысле. К тому же сказано несколько нелепо. О нем после когда-нибудь можно составить умную статью. Теперь выбросить нужно ее непременно, хотя бы статья была и напечатана, и на место ее вставить то, что написано на последней странице тетради.

Кусок, который следует выбросить, начинается словами: "Значение полномочной власти Монарха возвысится еще" и проч. и оканчивается словами: "Такое определение не приходило еще европейским правоведцам"".

7

"Франкфурт, 20 окт (1846). Назад тому два дни, отправил к тебе пятую и последнюю тетрадь. От усталости и от возвращения вновь многих болезненных недугов, не в силах был написать об окончательных распоряжениях. Пишу теперь. Ради Бога, употреби все силы и меры к скорейшему отпечатанию книги. Это нужно, нужно и для меня, и для других; словом - нужно для общего добра. Мне говорит (это) мое сердце и необыкновенная милость Божия, давшая мне силы потрудиться тогда, когда я не смел уже и думать о том, не смел и ожидать потребной для того свежести душевной. И все мне далось вдруг на то время: вдруг остановились самые тяжкие недуги, вдруг отклонились все помешательства в работе, и продолжалось все это по тех пор, покуда не кончилась последняя строка труда. Это просто чудо и милость Божия, и мне будет грех тяжкий, если стану жаловаться на возвращение трудных болезненных моих (припадков). Друг мой, я действовал твердо во имя Бога, когда составлял мою книгу; во славу Его святого имени взял перо; а потому и расступились передо мною все преграды и все останавливающее бессильного человека. Действуй же и ты во имя Бога, печатая книгу мою, как бы делал сим дело на прославление имени Его, позабывши все свои личные отношения к кому бы то ни было, имея в виду одно только общее добро, - и перед тобой расступятся также все препятствия.

С Н<икитенко> можно ладить, но с ним необходимо нужно иметь дело лично. Письмом и запиской ничего с ним не сделаешь. В нем не то главное, что он ленив, но то, что он не видит и не чувствует сам, что он ленив. Я это испытал в бытность мою в Петербурге. Я его заставил в три дни прочесть то, что он не прочел бы сам по себе (в) два месяца. А после моего отъезда, всякая небольшая статья залеживалась у него по месяцу. На него нужно серьезно насесть, и на все приводимые им причины отвечать одними и теми же словами: "Послушайте, все это, что вы говорите, так, и могло бы иметь место в другом деле, но вспомните, что всякая минута замедления расстроивает совершенно обстоятельства автора книги. Вы человек умный и можете видеть сами, что в книге содержится дело и предпринята она именно затем, чтобы возбудить благоговение ко всему тому, что поставляется нам всем в закон нашей же Церковью и нашим Правительством".------

Если же им одолеют какие-нибудь нерешительности от всякого рода нелепых слухов, которые сопровождают всякий раз печатанье моей книги, какого бы ни была она рода, то обо всем переговори, как я уже писал в первом письме, с Алекс<андрой> Осиповной и, наперекор всем помешательствам, ускори выход книги. Как кремень, крепись, верь в Бога и двигайся вперед, и все тебе уступит!

По выходе книги приготовь экземпляры и поднеси всему Царскому Дому до единого, не выключая и малолетних: всем Великим Князьям, детям Н<аследника>, детям М<арьи> Н<иколаевны>, всему семейству М<ихаила> П<авловича>. Ни от кого не бери подарков и постарайся от этого вывернуться: скажи, что поднесение этой книги есть выражение того чувства, которого я сам не умею себе объяснить, которое стало в последнее (время) еще сильнее, чем было прежде, вследствие которого все относящееся к их Дому стало близко моей душе, даже со всем тем, что ни окружает их, и что поднесением этой книги им я уже доставляю удовольствие себе совершенно полное и достаточное; что вследствие и болезненного своего состояния, и внутреннего состояния душевного, меня не занимает все то, что может еще шевелить и занимать человека, живущего в свете. Но если кто их них предложит от себя деньги на вспомоществование многим тем, которых я встречу идущих на поклонение к Святым Местам, то эти деньги бери смело.

Друг, много есть людей, требующих помощи, о которых мы и не знаем и не подозреваем, но которых страдальческую повесть если бы услышало какое сердце, хотя бы самое бесчувственное, заныло бы оно от скорби. Многим художникам, многим, многим талантам следует хотя нищенское вспомоществование, чтобы не погибнули с голода, в буквальном смысле. Есть многие, которые постигнули уже высшую тайну искусства и его высшее призвание, и для них так нужны Святые Места и евангелическая земля, как народу Еврейскому была нужна манна в пустыне. Много есть также людей и на других поприщах, которые принесут пользу истинную отечеству и все выплатят с избытком, на них употребленное, и которые влекутся непостижимой душевной потребностью на поклонение Святым Местам, именно в наступающем году; а потому, если бы кто предложил из посторонних для этого деньги, бери и посылай ко мне. Дам отчет во всякой копейке и не брошу никому незаслуженно, если только Бог не оставит вразумлением ум мой, как не оставлял доселе. Нужно слишком соображать и взвешивать положение тех, которым стремишься подать помощь, а особливо если располагаешь не своими, но чужими деньгами.

Шесть экземпляров отдай (тот же час по выходе книги) Софье Мих<айловне> С<оллогуб> с присоединением прилагаемого письма. Шесть экземпляров и седьмой, с подписанием цензора на второе издание, отправь немедленно в Москву к Шевыреву. Второе издание должно быть напечатано в Москве ради несравненно большей дешевизны и ради отдыха тебе. Шесть экземпляров отправь моей матери, с надписанием: "Ее Высокоб<лагородию> Марьи Ивановне Гоголь, в Полтаву". Один экземпляр в Харьков Иннокентию, с присоединением при сем следующего письмеца. Два экземпляра в Ржев Тверской губ. священнику Матвею Александровичу. Экземпляра же три, а если можно, более, отправь немедленно мне с курьером. Попроси от меня лично графиню Н<ессельрод>, давши ей от имени моего экземпляр, скажи ей, что она очень, очень большое сделает мне одолжение, если устроит так, что я получу эту книгу в Неаполе наискорейшим порядком, и попроси ее тоже от меня отправить немедленно в Париж два экземпляра графу А.П. Т<олстому>. Но не забудь и Жуковского. Отдай еще Арк<адию> Р<оссети> три экземпляра с письмом. Вот тебе все. Кажется, больше никому. Прочие купят.

Ты спрашивал, когда же я в Россию. Знает это Тот, Кто правит всеми нашими обстоятельствами. Что касается до меня, то скажу тебе, что еще никогда не было во мне желания такого сильного ехать в Россию, и я думаю из Иерусалима после светлого праздника первым весенним путем на Константинополь и Одессу направит паруса к берегам ее. Хочется очень обнять все близкое душе моей, а в том числе и тебя".

8

"Ницца. Ноября 2, 1846. Уже должен до сих пор ты получить три письма моих из Франкфурта: одно с присовокуплением предисловия ко второму изданию "М<ертвых> д<уш>"; другое со вложением пятой и окончательной тетради; третье с приложением писем к тем, которым должны быть посланы экземпляры. Присовокупляю остальные мои распоряжения. Во-первых, не позабудь внести в книгу те поправки, которые мною сделаны, как в письме первом, относящиеся к статье "Занимающему важное место"; так и во втором письме большую вставку, написанную на последней странице пятой тетради, долженствующую заместить выброшенный мною кусок из статьи: "О лиризме наших поэтов". Сверх того нужно будет выбросить в статье: "Русский помещик" выражение: "Выбрани немцем, если не хватит другого слова". Это примут еще в смысле моего личного нерасположения к немцам, а этого мне бы не хотелось, потому что я в самом деле его не имею. По мне, между нами есть гораздо более русских такого рода, которых бы следовало назвать немцами и которые повели себя гораздо хуже немцев. В письме "К близорукому приятелю", не помню, вычеркнул ли я фразу в начале письма, которая в рукописном письме могла остаться, но в печати никак не должна пребыть, а именно: "сел верхом на коротконосьи". Нужно начать это письмо просто словами: "Вооружился взглядом современной близорукости и думаешь, что верно судишь о событиях", и т.д. Не сердись и не гневайся на меня за все эти поправки; они последние. Что же делать? сам видишь, каким образом составлял (я) эту книгу: среди лечений, среди разъездов, среди хлопот (и) дел, которых затруднительности ты и не предполагаешь, среди ответов на множество самых разнородных писем, требующих не пустых, но обдуманных ответов. Я дивлюсь, как еще у меня, при таких обстоятельствах, не переворотилось все в голове и не происходит гораздо больших оплошностей, промахов и пропусков, и как еще в голове моей держится довольно точная память всего. Это Бог так милостив ко мне; ни чему другому не могу больше приписать.