Она смежила веки и прошептала:
— Уходите, уходите… Я слишком устала от вас!
Когда дверь за ними закрылась, отец перевел дух и голосом, вовсе не похожим на прежний, насмешливо сказал:
— Ну и напугала меня старая ведьма! Ну и нагнала страху, прости меня всевышний. Ну и уморила! Ты знаешь, Франческо, я ей сильно доверяю. Noi italiani siamo fin troppo fidenti…[12] Как она заорала про льды, мне показалось, что она знает все, все. Итак, мы едем в Россию. Выправим бумаги, получим деньги — и в путь! Вот только патент о графском титуле нужно привести в порядок.
Возился Растрелли-старший с этим титулом давно. Ему казалось, что в таких странах, как Италия и Франция, талант художника весит намного легче титула. А для России, думал он легковерно, титул крайне надобен. Чужая страна. Пригодится… Хотя и знал скульптор — титул не кормит.
* * *
Как-то отец рассказывал Франческо про родосского живописца Эпименида. Два года путешествовал тот по морю для того только, чтобы приучить себя к терпению, потом жил десять лет в Азии и шесть лет изучал живопись в Греции, чтобы привыкнуть молчать и сосредочиться на главном. Вот как страстно и как старательно учились древние. Вот как они вырабатывали характер…
Что ж, Франческо готов ко всему.
Для покупки графского титула матушке Франческо донне Анне-Марии пришлось расстаться с некоторыми своими фамильными драгоценностями. Но кто станет считаться с убытками? Ведь на карту поставлена жизнь, будущее сына, работа мужа.
Зато теперь отец — граф де Растрелли. И сын граф де Растрелли-младший. Денег, которые отец заработал за памятник маркизу де Помпоннэ, едва хватило, чтобы раздать долги. Спасибо другу дома — епископу Филиппу. Он сказал отцу, что особенно не спешит и готов ждать уплаты долга еще года два-три, пока у скульптора подвернется выгодное дельце. И волен-де Растрелли пустить на жизнь и на материалы то, что приготовился отдать ему, епископу. Добрейший человек этот итальянец, папский нунций Гуалтерио. Худо им бы пришлось без его помощи. Все готов он отдать в бессрочный кредит, чтоб только помочь ближнему.
Никогда не слышал Франческо, чтобы этот нунций, или нунтиус, как он про себя именовал епископа, хотя бы кому-нибудь пожелал зла или сказал о ком-то худое слово. Он был добр ко всем без исключения и говорил: плохих людей нет, все пред богом хорошие, есть только заблудшие души, их надобно вести к свету. На этой почве у них с отцом бывали жестокие споры.
Нунтиус приходил к отцу в мастерскую запросто. Он был влюбленным в искусство человеком, благоговел перед художником. Он собрал изрядную коллекцию медалей и очень ею гордился. Медали и в самом деле были замечательные.
Франческо видел эту коллекцию не раз, и нунтиус неизменно спрашивал своим приятным баритоном:
— Ну, мой юный друг, скажи-ка мне: что тебе здесь нравится больше всего?
Франческо показывал:
— Вот эта хороша и вон та, маленькая, тоже! А лучше всех, святой отец, вон та крохотная, малышка, серебро под золото с профилем…
— Э-э-э, да у тебя губа не дура. Это гордость всей моей коллекции.
Чего только не было в коллекции епископа! И где он понабрал все это? Какими ухищрениями достал?
Большую часть его собрания медалей составляли творения самого высокого художественного достоинства.
Тут собраны были крупнейшие медальеры из разных стран: французы Шерон, Данфри, Дюпре, Варен, знаменитый немец Людвиг Нейфарер, итальянцы братья Абондио, голландец Боскам, отец и сын Хены из Швеции. Это все были мастера первой руки. В их работах Франческо поражали блеск таланта, выдумка, мастерство, — они добивались гармонии, цельности. Видно, имели ясное и трезвое понятие об искусстве. Если б этого не было, они не смогли бы так чудесно исполнить свою работу.
Франческо в коллекции епископа очень нравились итальянцы. И не потому вовсе, что он был их соотечественником. Маттео де Пасти, Пизано, Антон Марескоти, Сперандио — каждый из них был виртуозом, предельно лаконичным и возвышенным. Нравилась ему в итальянских медалях благонравность — мягкость, доброта, ласковость.
А медали эти таили в себе мир неожиданный, любопытный, фантастический: тут были изображены рожденья и смерти, костлявые старухи и счастливые новобрачные, окруженные пылающими сердцами. Были на медалях амуры, парусники, военные трофеи, панорамы восхитительных пейзажей — городских и деревенских, были цветочные орнаменты и морские сражения, сюжеты евангельские, изображения различных стран, частей света, сцены о блудном сыне и тайней вечере.
Франческо подолгу разглядывал медаль Жермена Пилона с портретом Генриха II и Екатерины Медичи. Пилон ничуть не приукрасил королеву: он показал женщину мрачную, зловещую, пугающую. Вид у нее был ужасный, а прищур — ведьмы. Для такой — сразу было видно — творить зло — закон ее жизни. Но при этом в медали сохранилась благородная сдержанность, а рельеф был нежный и мягкий.
— В каждой медали, мне кажется, кусок истории. Так и хочется все эти куски соединить в один, — сказал младший Растрелли епископу.
— Ты умница, дружок мой, у тебя светлая голова! Соединять несоединимое — вот удел художника, собирать лучи в сноп! — Епископ заходил по комнате. — Знаешь, я думаю, что в истории нет второстепенных действующих лиц. Это только кажется нам, что один человек важный, а другой нет. Я убежден, что любой человек важен сам по себе. Не зря же он родился. И где-то есть звезда, его оберегающая. Есть такие, что одолевают пространства скачком, словно небесные кони. О них сказал Гомер. Другие… Но все равно каждый человек важен и значим. — Епископ пристально посмотрел на юношу. — Вот тебя тоже надо бы запечатлеть, — сказал он, — у тебя медальное лицо ангела, а почему бы и нет?.. Медали выбивались в знак событий больших и важных. Посмотри, Франческо, на эти маленькие изображения. Ты увидишь, как отцы и праотцы наши погибали в войнах, побеждали, заключали мир, короновались, достигали вершин в науках и художествах. И теперь в этих живых образах они сохранятся на века, и мы, глядя на них, будем радоваться или скорбеть… Ты знаешь, Франческо, для того чтобы сделать хорошую медаль, нужно быть не только художником, но также и человеком. Служение красоте исключает скотство…
…La volgarita ci perseguita continuamente……e antica come il mondo ed esisteva gia molto prima che Gesii Crist venisse crocefisso sul Golgota[13].
Впервые тогда Франческо задумался о том, как легко запутаться в ложном и как трудно прийти к гармонии, к истине. Разговоры с нунцием, дружба с ним остались в душе Франческо праздником. Было в этом человеке много доброго и прекрасного.
* * *
Длинный, как пожарная каланча, с рыжими усами и лицом высокомерного мастерового. Это русский царь. Хитрый, расчетливый — в Париже он даже за парик торговался, ему кажется, что французы безбожно дерут с приезжих. Рассказывали, что после долгого торга он дал придворному парикмахеру семь ливров вместо просимых тем десяти. И вот этот-то государь знал хорошо — что кому говорить и сколько чего обещать. И потому его агенты деньги на проезд и содержанье сулили старшему Растрелли немалые, поистине царские. Как тут устоять, когда денежные дела пришли у них в полнейший упадок?
Назойливо почему-то лезли в голову Франческо слова нунциуса: "Не нужно ехать вам в Россию, страна эта, по слухам, грубая, жестокая, каторжная". Отец на эти слова только добродушно посмеивался: трус в карты не играет! А каторжники мы все, все должны толкать свои тачки по торным дорогам жизни. Нас, Растрелли, голой рукой не возьмешь, святой отец, мы племя живучее, нас взрастила Флоренция, а у флорентийцев кровь густая, как доброе вино!
Советники царя Петра — Конон Зотов и Иван Лефорт — гнули свое:
— Вас в России ждет карьера славная — отцу сразу работа по строительству дворцов, а сыну при нем дело сыщется. Стройте себе, как и что хотите. Дом дадим, и монет будет вам вдоволь. Всем обеспечим, что надобно. На то слово царское твердое и надежное дадено. Мешать никто не станет. Захотев дворец взбодрить — на доброе здоровье, у нас мастеров добрых ценят, а хоть — ставь конный статуй или знатный фонтан сооружай…
