«Репорт первого придворного моляра Каравакка в Канцелярию от строений, от октября 1 дня 727 году.

По указу Канцелярии от строений помянутого живописца Матвеева Андрея я свидетельствовал.

Первое задал ему нарисовать при мне рисунок из его вымысла, историчный, а именно: ангел изводит апостола Петра из темницы. Что он, Матвеев, и сочинил и по оному рисунку на дому и картину написал не худо. И, как я признаваю, Матвеев имеет больше силу в красках, нежели в рисунках. Потом написал он персону с натураля, которая пришла сходна, и, по мнению моему, в персонах лучшее его искусство, нежели во историях, и потому он, Матвеев, угоден лучше других российских живописцев быть во службе Его И. В., понеже пишет обоя, как истории, так и персоны, и, как видно, имеет он немалую охоту и прилежность к науке. Впредь, чрез помощь школы академической, может достигнути и совершенное искусство… Оному живописцу Матвееву Андрею учинен оклад жалованья по двести рублев в год, а после освидетельствования и по определению моему оклад против у прежнего может быть удвоен.

К сему репорту придворный первый моляр Людовик Каравакк руку приложил».

Матвеев сердечно пожал руку Каравакку, спрятал бумагу. Что же ему делать с узниками, с кем посоветоваться? Нужен человек, который знает, что такое обжорки, вшивые ряды, золотая рота, кутузки, батоги и прочие восточные сладости Российской империи. И тут вдруг перед Андреем блеснуло. Все разом прояснилось.

Он встал и провел рукой по лицу, — как же раньше он не подумал об этом?

— Спасибо, мастер, за отзыв! Я знаю, к кому пойду я за советом. Я к Ивану Никитину пойду!

Глава третья

Иван Никитин

а, Никитин — вот с кем можно поговорить об узниках и темницах.

Ведь это мастер самой большой руки во всем Петербурге.

Было уже темно. Моросил мелкий, нудный дождь. Андрей нёс завернутый в клеенку эскиз своей картины. Изредка мимо него стремительно мчалась богатая придворная карета. Наверно, во дворце было что-то торжественное.

Никитин жил не близко, и поэтому Андрей взял извозчика. Рыжий рослый жеребец бежал резво, но коляску подбрасывало на рытвинах, и внутри у Андрея все дрожало. Он закрыл глаза, вдыхая всей грудью холодный морской воздух.

Лицо его было мокро, но он не вытирал его. Все это напоминало ему Амстердам и верфи.

Вдруг за одним крутым поворотом блеснул желтый угарный огонь и донеслась пьяная песня: это кабак сбивал вечернюю выручку.

Он улыбнулся. Да, это не Голландия — там тоже любили плясать и петь, но не на улице.

Двухэтажный дом Ивана Никитина, выстроенный наподобие жилого здания во Флоренции, стоял на правом берегу Мойки-реки, близ Синего моста" И об этом имелся особый документ: "1721 года мая в 17 день, по указу Великого Государя Царя и Великого Князя Петра Алексеевича, по объявленному чертежу, живописцам Ивану да Роману Никитиным хоромное деревянное строение на определенном им месте для отправления живописной работы построить на каменном фундаменте наймом вольными людьми".

Это был самый вельможный участок столицы, кругом дворцы, хоромы, храмы. Строено все было затейливо, знатно и добротно. Чертеж дома Никитин сделал сам — он обучился в Италии не только живописи, но и архитектурии.

Снаружи никитинское жилище было строгое, белое и гладкое. Хотя строение было из бревен, но оштукатурено под камень.

Тяжелые створчатые двери из кованого железа казались несокрушимыми, как крепостные врата. Окна — их было четыре внизу и три вверху — не светились. "Неужто спит Иван Никитин так рано? Или ушел куда?" — разочарованно подумал Андрей.

Он легко взбежал по узким высоким ступеням каменного крыльца и постучал в дверь кулаком. На стук никто не отозвался. Тогда он грохнул посильнее. Снова тишина. Андрей стал стучать не переставая.

И вот в доме возник какой-то неясный шорох.

— Кто там? — откликнулись из-за дверей.

— Андрей Матвеев! — ответил он.

Опять наступила тишина. Потом скрипнули шаги, раздались голоса. Загремели тяжелые засовы, закладки, пробои, дверь распахнулась. И он увидел на пороге Ивана Никитина в наброшенном на плечи длинном халате. Сзади с канделябром в руках стоял мальчик.

— Здравствуй, Иван Никитич! — смущенно и почтительно сказал Андрей. — Не обессудь, что потревожил…

— За что ж судить-то? Здравствуй! Хороший гость — радость. Молодец, что пришел! Проходи!

Он взял из рук мальчика канделябр и поднял его высоко, разглядывая Андрея. Потом снова сунул канделябр мальчику.

— Дай-ка я тебя поцелую! Давно что-то не виделись. Нет, ты здорово подгадал! А я, знаешь, наработался и никак не могу уснуть, в голову всякая дрянь лезет — рожи, арапы, кафтаны золотые, попугаи. Зажгу свечи — не читается, погашу — не спится! Снова зажгу. Вот так и маюсь… Ну, встал, достал бутылку зеленого змия, приложился — вроде полегчало, а сна все нет, ни на волос не уснул. Ну, идем, идем! Очень ты к месту сейчас пришел, Андрей!

Никитин шел, зажигая по дороге стенные канделябры, пока все не осветилось ровным белым светом.

— Ну, пойдем, покажу тебе свои владения!

За шесть лет Никитин обжился здесь основательно. Везде стояла резная мебель, кресла с золочеными спинками, висели зеркала, картины иноземных мастеров. Стены сплошь были обиты шпалерами — на желтом фоне сверкали и переплетались зеленые с серебром травы.

В большой гостиной висели кортики с медными рукоятками, в ножнах, в углу на стене крест-накрест блестели две пары пистолетов с золотой насечкой, а рядом висели седло и сбруя.

У противоположной стены изящно выточенная деревянная лестница вела на верхний этаж через лаз, обтянутый красным сукном. Между печью и лестницей Андрей увидал в распахнутую дверь еще одну камору, а в ней полки с книгами, инструменты, кисти, низкий мольберт.

"У Каравакка не мастерская, а оранжерея, французский заповедник, травки да цветочки, а тут не то жилье офицера, не то каюта", — подумал Андрей.

И верно, возле двери в стену были вделаны три корабельных крюка — гака, а на них плащи, треугольная шляпа, подзорная труба, в простенке от пола до потолка высилось зеркало в раме из желтой меди.

И следующая комната была гостиная, только поменьше, поуютней.

Никитин усадил Андрея за стол, а сам — высокий, прямой, узкоплечий — ушел и явился с тем же мальчиком, который нёс на серебряном подносе бутылки, сыр и тарелку с луплеными грецкими орехами.

— Я ныне, понимаешь, один с учеником. Брат Роман подался на Москву расписывать Триумфальные ворота, да и застрял там же — не то женился, не то спутался с бабенкой. Слуги отпросились в город…

Никитин уселся рядом с Матвеевым.

— Ну как ты, Андрей, оклемался? Впрягся? — Никитин ласково смотрел на него. — Куда, спрашиваю, пропал-то?

— Да вот обживаюсь на новом месте… Мне бы, Иван Никитич, сидеть бы в мастерской и писать, писать — и чтоб никто не трогал! Вот рай!

— Ишь чего захотел! — засмеялся Никитин. — Рай ему подайте, в мастерской сидеть ему. И не трогали чтоб! Какой скорый! Милый, да живописцы спокон веков только о том и мечтали! — с жаром воскликнул Никитин. — Да нет! Так не получается. Подожди, войдешь в моду, такой тебе рай устроят — дым пойдет!

— Значит, я не последний из них! — с хитрецой ответил Матвеев и засмеялся. — Об этом же мечтаю… Живописцы братия хитрющая, они завсегда хотели парить в поднебесьях…

— Парить-то хорошо, а вот как бы в парилку не угодить. С лёта! Так тоже у нас бывает.

— Не приведи господи, Иван Никитич, ни тебе, ни мне сие не надобно! Да мне много и не требуется — полотна, красок, подрамников, харч там какой-нибудь, так ведь и этого порой нет.

— Да-а.. — Никитин вздохнул. — Все вздорожало. Лихолетье!

— Посему и пошел я, Иван Никитич, к Каравакке экзаменоваться. Надоела нужда — и пошел к нему. Принял хорошо, уважил. По правде, и не ожидал я такого, подивился чернявому. Задал он мне извод ангелом апостола Петра из темницы. Рисунок при нем сделал, а картину у себя дома писал. Все, знаешь, вроде завязалось. А вот узники… ну никак не получаются, хоть помри. И так я их, и эдак. Нет! Чувствую — не то! А почему — не знаю… Не лезут в полотно: я их туда, а они обратно. — Андрей беспомощно, совсем по-детски, улыбнулся. — Вот пришел за советом, посмотри, научи.