Землю корежит почти двадцатиградусный мороз. У людей глаза на лоб лезут, а стужа еще больше лютует. Рождественские дни миновали. Витринные манекены облачены в бальные костюмы и смокинги, весь застекольный мир усыпан конфетти. На площади Двух лун синие мужчины, стоя на подъемниках, снимают рождественские гирлянды лампочек. Темнеет рано, уже в четыре загорается сеево городских огней.
До конца 70-х годов зимние ночные улицы Якобсрота принадлежали кошкам. По ночам в городе не было ни одного прохожего. Но с тех пор, как вошло в моду ужинать вне дома, темнота обрела приметы какой-то призрачной жизни. Где-то рассмеется девушка, возвращаясь домой, и звук ее голоса согревает стены зданий. Где-то проступит силуэт целующейся и дрожащей от холода пары. Таков знак прогресса и вкуса новой декады.
Люди начинают выходить. К итальянцу, к греку, к китайцу, а один индиец уже три месяца как рыба об лед бьется на Филиппусштрассе. Он переоценил себя. Житель Рейнской долины долго раскачивается, привыкая к новенькому. Больше всего его устраивает новизна, получившая всеобщее признание. Индусу дали хороший совет проявить свое вошедшее в поговорку терпение, при условии, что банк поступит таким же образом.
Когда стало модным лобзать друг друга в щеки при встречах и прощаниях — в те годы уже многие смотрели телевизор, — бедняга оказался в трудном положении. Он вспыхивал как маков цвет и, выдержав проявление нежности, втайне проклинал это чмоканье как несусветную глупость на самом деле.
Нет уж, чтобы тебе во время еды всякие чужаки в рот глядели да твои разговоры подслушивали — нет, для старого поколения это ни в какие ворота не лезет. Каждый забор имеет уши, гласит пословица из фольклорного арсенала Якобсрота. Молодые были более восприимчивы к новому. Особенно вернувшиеся из Вены или Инсбрука студенты, которые — одолев в конце концов курс учебы — вновь оседали в родном углу.
«Галло неро», то бишь «Черный петух», залит светом в этот прохваченный сибирской стужей вечер, и гостей тут прорва. Превращенный в большой обжорный зал ресторан сицилийца Отелло Гуэрри трещит по швам каждый зимний вечер. Гуэрри был первым иностранцем, открывшим ресторан в Якобсроте. И неудачливому индусу, прозябающему на Филиппусштрассе, он мог бы рассказать целый роман о том, как ловко сам вначале водил за нос банк.
Гуэрри — человек необычайно веселого нрава. Небольшого росточка, но по-бычьи мощного телосложения, с тугим брюшком и лицом сицилийского пастуха, с вечно жирным лоском коротких волос, острыми клинками нависающих надо лбом. Полная противоположность существу, без которого Гуэрри трудно было себе представить, — длинношерстному псу, с неразличимыми на мохнатой морде глазами и с обрубком хвоста. Бипо там, где Гуэрри: добродушный зверь — часть его инвентаря. Даже когда в ресторане яблоку негде упасть, оба они ухитряются найти местечко для появившегося в дверях клиента, а если никак не получается и гость вынужден томиться в ожидании свободного стула, итальянец с возгласом «Мадонна!» подталкивает его к бару, где желудок клиента не будет в обиде. Вот в чем рецепт успеха Гуэрри.
Долгие годы изучал он уроженца долины и уяснил, что к нему нужен подходец. Что ему требуется утешение в его косноязычной беспомощности, какая-нибудь пустяковая жертва, которой тот вовсе не заслужил. Аперитивчик — за счет заведения, и гостю уже дела нет до того, что бутылки с марочными наклейками наполнены грошовой сивухой или гремучей смесью. Убаюканный лестью, он теряет ощущение вкуса, у него немеют нервные окончания. Есть еще одно обстоятельство, благодаря которому жизнь ресторана била ключом и о коем Гуэрри даже не догадывался. Это — прямо-таки несусветный китч, заполнивший весь интерьер.
Оргия духа начинается у самого порога. Дверь увита чрезвычайно пышным венком из искусственных еловых лап и ветвей с ангелочками, рождественскими звездами, пластмассовыми шишками и разноцветными пакетиками. Рождество для Гуэрри — понятие в полном смысле растяжимое, и венок висит вплоть до Сретенья, то есть до 2 февраля. Только тогда для выходца из Катании кончается благословенная пора. Преступив порог и закрыв за собой дверь, посетитель в мгновение ока переносится в летнее царство. Охапки тряпичных, но в полном цвету подсолнухов с нежнейшими синтетическими лепестками золотыми потоками низвергаются вдоль косяков. В стенной нише сверкает лучистым венцом гипсовая копия Мадонны из Лурда, предлагая гостю «Добро пожаловать!». По потолку нестройными рядами бегут цепочки лампочек, образуя сложнейшую систему, вроде пульта на мысе Канаверал. На стенах пылают закаты и рассветы, пропечатанные на холсте, а между ними — портрет («Мальчик в ручной тележке»), исполненный нежной поэзии и гармонического спокойствия. Вдоль стен на уровне груди тянется вереница консолей, на которых всегда найдется место всему, что радует сердце Гуэрри.
Маленькие латунные жардиньерки с искусственными геранями, комодный набор из четырех хрюшек-горнолыжниц — развеселых артистов варьете в синих шерстяных шапочках, венецианские гондолы, тарелки с портретами Джеймса Дина, Джузеппе Верди, Пап Иоанна Павла Второго и Первого (Гуэрри был сторонником версии отравления, которую плели вокруг покойного). Безделушки, безделушки — всюду, куда ни глянь. Но вершину этого буйства вкуса являла собой дверь, которая, как в настоящем салуне, распахивала свои створки в обе стороны: она отделяла кухню от зала.
Ну и наконец — частица настоящей родины Гуэрри — семейная галерея на стене, слева от входа. Множество фотографий в пластмассовых рамках, закамуфлированных под дерево. Братья, сестры, племянники, кузины, тетушки и дядюшки хозяина, а также прочие важные для него персоны. Центральное место занимала мама в помпезной серебряной раме. Снимок сделан в лучах заката. Розовое, как ломоть семги, лицо, крапчатый передник без рукавов, из которого колбасным фаршем вылезают руки. Левая бретелька бюстгальтера сползла.
Джойя дала ему силы пережить зиму в рейнской юдоли. Своей вечерней улыбкой она согревала сыну сердце в холодной Австрии.
Сегодня столы выстроены в один сплошной длинный ряд. Праздничные банкеты, закатываемые фирмами, в большом ходу. Гладко выбритые мужчины с картонными носами на лбу дерут глотки и пьют за здоровье потерявших форму дам, на которых сверкают шляпки из красной и зеленой фольги. Взмах веера грозит сбить месяц с неба — но на сей раз обошлось. Вот барышня, дочь владельца замка, а там — Дженис Джоплин. Карнавал.
Дверь ресторана распахивается, входит группа вроде бы молодых людей, по всей видимости семейство. Бипо лает. Гуэрри спешит навстречу и, торжественно возвысив голос, произносит слова приветствия:
— Buona sera[8], синьора Мангольд!
Он сделал нечто вроде реверанса и повел гостей к столику у стены с любовно обрамленными родными лицами. На столе лежали: записка с орфографически небезупречным текстом: «За резервирование» и матерчатые салфетки. Ими Гуэрри отнюдь не разбрасывался, приберегая для клиентов с широкими гастрономическими запросами. Едокам же макарон и пиццы приходилось довольствоваться бумажными салфетками с маркой «Догро». Столы в «Галло неро» резервировались редко. Обычно каждый сам как мог обеспечивал себе местечко. Но Марго не терпела идиотизма ожидания, столик полагается заказывать за два дня. Это производит на Гуэрри очень сильное впечатление, отсюда и поклон с реверансом. Для него это просто непостижимо.
Рауль, низкорослый официант, пыхтит под тяжестью мехов дамских шубок. Все рассаживаются: Марго, Амрай, Инес и девочки. Эстер, которой исполнилось восемь с половиной, сильно изменилась за эту зиму. Разумеется, она еще ребенок. Но жесты, ужимки и игра глаз говорят о том, что она готова перенять определенные манеры. Она уже почти femina. Она умеет льстить и кокетничать одновременно. А Мауди остается собой. Никакого намека на желание стать маленькой женщиной. Она по-прежнему молчалива. Мауди почесывает пушистый подбородок Бипо.
