Словно угадав желание Миннигали, девушка отпустила его руку и пошла впереди, собирая полевые цветы.

XXI

Мать тяжело переживала отъезд сыновей. Казалось, что жизнь померкла и потеряла всякий смысл и интерес. Она не могла ни есть, ни спать с опустелом, непривычно тихом доме. Как говорится в народе: мать смотрит на сына, а сын смотрит в степь… И ее птенцы еле успели опериться, а уже покинули родное гнездо. Хоть бы один остался дома. Ну, Тимергали уже взрослый, на службе в армии, но ведь младшего никто не гнал, сам захотел, сам уехал… Думает, что мир без него не обойдется! Везде-то ему нужно успеть, все сделать самому. Уж очень беспокойный, куда-то стремится, бежит, торопится… Как он там, сыт ли, согрет ли? Совсем мальчишка, и уже один среди чужих людей.

Когда мужа дома не было, Малика не могла долго оставаться одна. Она возвращалась с работы, делала кое-как домашние дела и в тоске шла на улицу. Вот и сейчас она пошла к толстому бревну, где сидели женщины, каждая с каким-нибудь делом: кто с прялкой, кто с вязаньем. Среди них она заметила Марьям Арапову — первую учительницу своих сыновей.

— Здравствуй, Марьям.

— Здравствуй! — Арапова, приветливо улыбаясь, протянула руку Малике.

— Когда в деревню приехала?

— Вчера.

— Как дети, как жизнь?

— Хорошо, спасибо, Малика.

— Тогда слава аллаху. Самое главное — быть вместе, — сказала Малика.

— Сами как живете, апай? Тимергали и Миннигали, оказывается, уехали из дома… Письма пишут? — спросила она.

Слава аллаху, нас сыновья не забывают, — оказала Малика и уселась на свободное место среди женщин. — Старший, Тимергали, кавалерист. От его командира получили письмо. Пишет: «Старательный, умелый, хороший у вас сын…» Он курсы кончил по конному делу. Теперь его перевели в Крым.

— Давно его взяли на службу?

— Ровно год уже.

— Вот время-то! — воскликнула Махия-эбей, занятая прялкой. — Неужели уже столько прошло?

— Кому как. Для того, кто ждет, и день кажется го» дом, — сказала Марьям, повернувшись к Малике. — А где Миннигали?

— Ты Гади помнишь? Тоже у тебя учился…

— Сын Ширгали-агай? Помню, помню, как же!

— Младший-то мой, Миннигали, вместе с Гади уехал в Баку. На нефти работают. Недавно мастером его сделали.

— Молодец! Когда приедет?

— Скоро не сможет еще, наверно. В нефтяном техникуме учится! «Кончу, — пишет, — техникум, буду поступать в институт…» Вот и горюю я: в институт — это уж слишком долго.

Марьям успокоила ее:

— Зря печалишься, апай. Другая мать радовалась бы, что сын развивается, растет, силу набирает. Из техникума — в институт! Это ведь для него ой как хорошо!..

— Что верно, то верно, — сказала Махия-эбей, стряхивая сор с подола. — Миннигали — самостоятельный парень. Не пропадет. С детства он такой, бойкий, работящий. А уж какой добрый! Никогда не забуду: как-то с Заки-бабай^[20], моим стариком, в дом картошку таскаем. А Миннигали из школы идет. Как увидел, сумку под ворота бросил — и давай нам помогать. Мы со стариком успеваем только ведра наполнять, а он бегом таскает да таскает, таскает да таскает. Пока всю картошку не перетаскал, не ушел.

— А дрова помогал пилить! Помнишь? — сказала Сарби-апай.

— Пилил, пилил! — закивала Махия-эбей. — С дровами он всегда помогал.

Малике приятно было слышать, как хвалят соседи ее сыновей, ей казалось, что она вот-вот всплакнет от этих добрых, душевных слов. И ведь правда, все правда. Миннигали такой и есть: нужно старикам помочь, он тут как тут, и всегда веселый, быстрый…

Но и учительница тоже с благодарностью слушала речи своих односельчан. Она, конечно, не сказала ни слова, но про себя подумала с законной гордостью: «Старушки не знают, сколько сил вложено, чтобы дети получили не только знания, грамоту. Ведь если Миннигали вырос таким хорошим, то в этом есть, наверно, и моя маленькая заслуга, ведь я его первая учительница». Ее мысли прервала Малика:

— А ведь я не помню, в каком году ты приехала в наш аул. Не в тот ли год, когда Мипнигали у меня родился?

— Пожалуй, так, — припоминала Марьям. — Знаешь, когда мы с Гаязом поселились в квартире при школе, вы приходили к нам с Миннигали. Ему тогда четыре года уже было. Да, а до этого мы с Гаязом жили на другой квартире.

— Правда, правда! Припоминаю теперь. Много времени вы прожили в деревне, оказывается.

— Время летит незаметно, — вздохнула Марьям. — Тогда тут пустыри были, вон те дома недавно появились. Я ходила к школе посмотреть… Многое изменилось, но восемь берез, которые посадил твой Миннигали возле школы, до сих пор стоят. Большие уже стали березки. Это хорошо, Малика, что парень хочет учиться. Пусть учится!

— На сыновей я не жалуюсь, слава аллаху, — сказала Малика, не скрывая материнской гордости.

Халима-эбей, которой не терпелось задать очень интересный вопрос, вставила слово:

— Да-да, дети у вас хорошие. Слов нет. Только вот слухи ходят разные. Говорят, старший ваш, Тимергали, в ту — как ее? — Тагзиму влюбился. Неужели правда?

— На то он и парень, мог и влюбиться, — ответила Малика.

— Ладно бы влюбился, дело молодое. Да ведь говорят, говорят… — Халима-эбей засунула вылезшие пряди волос под потрепанный платок и перешла на шепот, — будто ребенок у Тагзимы от вашего старшего сына.

Женщины только этого и ждали.

— Тагзима, наверно, сама этот слух распустила, чтоб было с кого алименты стребовать…

— Нет, она отпирается, не признается. Не говорит, кто отец-то ребенка.

— Ну что же, если себя не может соблюсти… Парням, что им, всё нипочем. Они не виноваты.

— Нехорошо за глаза людей осуждать, — не выдержала наконец учительница, и женщины неохотно оставили интересный разговор.

Беседа разладилась. С пастбища возвращалось стадо. Женщины по одной начали расходиться.

XXII

Впряженный в тарантас Гнедой лениво и безразлично тащился по дороге в деревню. Сахипгарей не торопил коня. Лишь изредка он шевелил поводьями и слегка присвистывал. Он сидел в тарантасе неподвижно, глядел на колосившуюся рожь и думал невеселую свою думу: «Наступает жаркая пора. Надо к уборочной готовиться. А я должен терять дорогое время на военных сборах. Военкомат ни с чем не считается! Им-то что, им готовый хлеб достается».

Ахтияров свернул папироску. «Ну что я горюю зря? В военкомате тоже не по своей же воле действуют. Они получают указания свыше. Да и бригадиры в колхозе надежные. Работу знают. Ничего не случится, пока я побуду на сборах. На жатву успею, и ладно».

Однако успокоиться он так и не смог. Все ломал голову: почему же его забирают на переподготовку, неужели что-то в международной обстановке?.. Но об этом не хотелось и думать, глядя на теплые мирные поля под лучами палящего солнца. Кругом, как отметил председатель, царила какая-то особая горячая, парная тишина. В безоблачном небе кружил коршун; только над темными зубчатыми вершинами Булунбаевского леса стояло небольшое облачко с ярко очерченными краями.

«Конечно, дождь пойдет, — догадался Сахипгарей. — Так парит!»

И оп не ошибся. Маленькое облачко выплыло из-за Булунбаевского леса и стало быстро набегать, увеличиваясь в размере, разрастаясь. Коршун опускался наискось с высоты большими кругами.

Запахло пылью. На дороге заплясали, закрутились, подрастая на глазах, пыльные смерчи. Палящее солнце подернулось невидимой коричневатой пылью, а потом и вовсе исчезло за тучами, грузно и стремительно заполнившими все небо. Вдруг сразу стало темно. Сверху упали первые крупные капли дождя, потом чаще, чаще застучало по бокам брички.

Блеснула молния и расколола тучу. Загремел гром, пошел ливень, стало прохладно. Спина у Гнедого сначала покрылась пятнами грязи, а потом стала мокрой и глянцевочистой. Конь перестал поджиматься и шел, мерно махая головой, прядая на молнии ушами.

Промокший насквозь, Сахипгарей не стал останавливаться возле правления, а сразу направил коня к дому. Дома переоделся в сухое. Напуганные грозой дети забились в угол и очень обрадовались появлению отца — при отце никакая гроза не была страшна.