Ещё могли ошибиться номером, но я нутром чувствовал, что это не так. Скорее всего, звонит шеф. И я оказался прав. Это был Михалыч.
С Михалычем я познакомился лет пятнадцать назад, как только в моей жизни наступила долгожданная белая полоса. И Михалыч сделал эту полосу ещё светлее. За что мы ему премного и благодарны.
Перед знакомством с шефом я несколько лет мыкался по больницам, поликлиникам, комиссиям, пытаясь оформить себе инвалидность. Собственно, в советское время мне бы дали её безо всяких проблем, но в те годы я бы от неё, не раздумывая, отказался. Что с того, что я был тренером по футболу? Мужчина может прокормить себя не только ногами. Да и не сразу они отказали, слабели год от года, пока попросту не отказались ходить. Сначала я передвигался, опираясь на две трости, затем ковылял на костылях и только в конце, когда ноги пришли в полную негодность, приобрёл у знакомого, у которого умер отец-инвалид, кресло-каталку. В прежнее время я по-любому нашёл бы себе работу, но наступила перестройка, весёлое времечко. А в весёлые времена лучше не жить и не родиться — это период естественного отбора, когда слабые не выживают, уступают своё место сильным, удачливым, здоровым и умеющим приспособиться к любой среде обитания. Увы, в перестройку я перестроиться не сумел. Ниши, где пережить передряги, не нашёл. Работу потерял. И подумал, что всё-таки надо оформить инвалидность. Жить ведь на что-то надо. Подумать-то подумал, но тут была своя проблема.
Проблема моя заключалась в том, что врачи у меня не находили никаких болезней и футболили один к другому: хирург к неврологу, тот к кардиологу, кардиолог к остеопату, остеопат к терапевту, а тот — вновь к хирургу. Они сочувственно кивали учёными головами, видя, как подламываются мои ноги, стоило только отложить костыли, однажды даже отправили в больницу, но так и не найдя ничего, писали расхожий на все случаи жизни диагноз — ВСД. А перестройка, как известно, отняла у тех, кто слабее, не только работу. Она отняла у них и право болеть. Если в прежние годы можно было получить инвалидность «по общему состоянию», то теперь появился перечень заболеваний, к одному из которых нужно было быть причисленным, чтобы получить пенсию. Об этом мне сообщила после полугодовой очереди председатель ВТЭКа Этери Григорьевна Голицына, и отправила на дообследование. Я сменил три больницы для того, чтобы удостовериться, что мой организм непостижимо здоров. В сорок лет такого не бывает, чтобы никаких проблем: сердце, позвоночник, сосуды, нервы, мозг — всё работало, как часы. Только ноги отказывались ходить.
В последней клинике меня утешили, что поставят труднопроверяемый диагноз, который решит все мои проблемы — васкулит. И не обманули, поставили. Не знаю, что это за зверь такой, васкулит, но я честно отстоял ещё раз полугодовую очередь на ВТЭК, где мадам Этери Григорьевна выхватила у меня из-под мышек костыли, и после того, как я, не удержавшись на ногах, рухнул на пол, объявила, что моё состояние не соответствует поставленному диагнозу и, чтобы получить инвалидность, я должен дообследоваться. Я человек без особых комплексов, я бы Голицыной и взятку дал, но за время болезни финансы мои пообтрепались, а в перестройку сами знаете, что со сбережениями у людей случалось. Короче, я был почти на нуле.
И меня опять отправили в больницу, и, наверное, так продолжалось бы бесконечно, но вдруг однажды утром в мою палату вошёл врач, который мне показался смутно знакомым. Пока я пытался вспомнить, где он мог прежде мне встретиться, он листал моё дело, а затем поднял удивлённый взор и воскликнул:
— Астапов! Неужто и впрямь ты? Не узнаёшь?! Ну прямо тебе, я же Дёмыч! Изменился сильно, да?
И тогда я вспомнил. Узнать Дёмыча было и впрямь трудно. Он раздобрел, отрастил бороду — стал совершенно неузнаваемым. Только глаза остались прежними. Андрей Дементьев был моим одноклассником. Мы с ним учились все десять школьных лет, однако, никогда не дружили. Мы были в разных весовых категориях: он учился на отлично, считался гордостью школы, а я еле-еле тянул на тройки, только из-за моих спортивных успехов меня и терпели. Он после школы, как послушный мальчик, отправлялся домой, а я гонял с пацанами из секции в футбол на заднем дворе дома пионеров. Мы были слишком разные. И я его слегка недолюбливал. Ещё в первом классе он подошёл ко мне однажды и плюнул прямо в глаз. До сих пор не знаю, почему он это сделал. Я растерялся от неожиданности и не двинул ему в ответ. А когда сообразил, что надо дать сдачи, прозвенел звонок на урок. А после урока было уже как-то глупо затевать драку. Я и не стал драться. Обидно мне не было, только досадно, потому что я так и не понял, отчего этот интеллигентный паренёк расплевался, как верблюд. Странно, что только этот эпизод запал в мою память. За все десять школьных лет я больше не сумел вспомнить ни одной истории, которая бы нас с Дёмычем объединяла.
Тем не менее, школьное братство что-то для него значило и, похоже, играло в его жизни не последнюю роль. Дёмыч активно взялся мне помогать. Он, правда, так ничего и не нашёл в моём организме, утешив, что я доживу до ста лет, но зато договорился о том, что меня пропустят на ВТЭК без очереди, даже отпросился с работы, чтобы сопровождать меня туда, и быстро, без лишних слов, убедил мадам Этери Григорьевну дать мне вторую бессрочную группу. Как ему это удалось, я не знаю. На момент переговоров меня выставили из кабинета.
Появление в моей жизни Дёмыча и стало началом той светлой полосы, о которой я упоминал. После того, как медицинские заботы остались позади, у меня образовалась целая пропасть времени, которую я не знал, чем заполнить. Мне не терпелось придумать чем себя занять. Каждый день я играл в шахматы в парке со случайными знакомыми, читал оставленные на скамейках газеты, пытался написать мемуары, даже перепел все знакомые с детства песни, только телевизор не смотрел — разбил его в сердцах, когда переключая как-то раз каналы, попал на футбольный матч родного города с казанским «Рубином». В сборную города вошли трое моих ребят, но за всё это время они ни разу обо мне не вспомнили. Но дело не в этом, не в обиде. Просто я приспособился к своей ущербности, перестал её замечать, а во время футбольных передач, меня словно разрывало надвое — память моя просыпалась и я осознавал, чего лишился.
Однажды я приехал на своей каталке в один из расплодившихся, как грибы, салон полиграфических услуг и заказал пару сотен листовок. Я намеревался расклеить объявления о работе по парадным и на ближайших от дома остановках. Но не успел этого сделать, как тут мне вновь улыбнулась удача.
Михалыч, хозяин салона, ни с того, ни с сего предложил мне работать на него. Это я так в тот момент подумал, что ни с того, ни с сего. В самом деле, он был заинтересован во мне не меньше, чем я в нём. Принимая на работу инвалида, хозяин салона получал значительные налоговые льготы. Кроме того, он экономил на рабочей площади — ведь предполагалось, что я буду трудиться дома, в собственной мастерской. В общем, уже через пару дней, ко мне на квартиру привезли компьютер, принтер, ламинатор, пресс и резак, называемый гильотиной. Михалыч, ставший моим шефом, обучил меня полиграфическим премудростям и с той поры так и повелось, что в пятницу он звонит, чтобы уточнить детали работы, а в понедельник появляется курьер, привозящий заказы и забирающий готовую продукцию.
Со временем салон Михалыча перерос в маленькую типографию, а я по-прежнему числился в ней. Правда, в последнее время дела у шефа, вероятно, шли под гору, так как работы становилось всё меньше. Я печатал листовки, изготавливал визитки, календари, конверты и всякую разную мелочь, которую заказывали в салоне, но если прежде я был занят все рабочие дни под завязку, то теперь управлялся с заказами за понедельник-вторник, а потом мыкался без дела, стараясь как-то себя развлечь. Соцработник мне однажды принёс компьютерный диск, на который уместилась целая библиотека книг, и я их поглощал одну за другой, без особого разбора, читать я никогда не любил, да только делать мне больше было нечего. Правда, я придумал себе ещё одно развлечение: стал клеить из спичек замысловатые сельские домики. Но это пустое занятие — лишь бы время занять. Так и проходили мои дни, год за годом. И в их порядке никогда ничего не нарушалось.
