Чудной сон мне приснился. Настя и Марина находятся в огромном, выложенном каменными плитами, помещении без окон и дверей. Точнее, одно окно есть — очень большое, в ширину и высоту всей стены. Оно совершенно необыкновенное, это витраж, составленный из гигантских фрагментов разноцветных стёкол, разделённых чёрными линиями. На витраже изображена печальная и прекрасная женщина в тёмнокрасном, почти бордовом, одеянии, она слегка сутулится и смотрит вперёд, но не на тебя, а поверху, словно не видит никого перед собой, словно ты отсутствуешь; откуда ни посмотри на витраж, её взгляд с твоим не пересечётся. Неяркий свет проникает через окно, но ведёт оно не на улицу, а в другое помещение, более светлое и просторное. Что находится там — меня не интересует. Самое главное происходит здесь, где две моих любимых женщины о чём-то озабоченно переговариваются.

Я всегда был уверен, что Настя и Марина не знакомы между собой — я тщательно позаботился о том, чтобы они не только никогда не пересекались, но даже не догадывались о существовании друг друга. А тут они о чём-то негромко говорят, склонившись головами, и кажется, вполне дружелюбно, во всяком случае, никаких бабьих ревнивых страстей с выдиранием волос и сварливой руганью явно не предвидится. Настя-то при любом раскладе будет вести себя интеллигентно, таков её жизненный стиль, но Марина чувств скрывать не станет. Особенно таких сильных, как ревность. Я пытаюсь прислушаться, о чём они говорят, но слышу только тихое «бу-бу-бу». Что самое приятное в таких снах, я в них совершенно здоров, словно никогда и не болел. Пользуясь царящим вокруг полумраком, подкрадываюсь поближе. Женщины меня по-прежнему не замечают. А я, как и прежде, не слышу, о чём их беседа, но догадываюсь, что говорят обо мне. В руках у моих подруг две тонкие, как соломинки, свечки, а при моем приближении из темноты прямо на них выплывает большой деревянный крест с распятым Христом.

Я никогда не был в церкви, но понимаю, что попал в храм. Наверное, Марина и Настя молятся Богу. Вокруг пусто и темно, но всё равно торжественно. Кроме неясного бормотания женщин ничто не нарушает повисшую в воздухе тишину. И вдруг визгливо прорывается чужеродный и тонкий звон. Марина и Настя оглядываются и видят перед собой меня. Они тянутся ко мне, и я хочу подбежать к ним, но не могу. Ноги перестают слушаться, подгибаются, я падаю плашмя на каменные плиты. Но звон вытягивает меня наружу, из сна.

Я просыпаюсь. На кухне без умолку долдонит телефон. Нужно побыстрее до него добраться. А это непросто. Сначала нужно взгромоздиться в кресло-каталку. У него есть тормоз, но проку от любых приспособлений мало — когда переваливаешься с постели в кресло, всегда есть риск, что оно может опрокинуться, поэтому на ночь я зажимаю эту старую колымагу в «тормозной закуток» между шкафом и кроватью. Для упора. Так безопаснее и проще взобраться на неё. Но зато, когда окажешься наконец в кресле, чтобы выехать из закутка в комнату, нужно резко развернуть каталку под прямым углом сильным рывком. Это дело сноровки, и когда время есть, я делаю это быстро, почти на автомате. Однако телефон выдернул меня из привычного графика, заставил подсуетиться, я слишком резко потянулся и чуть не рухнул вместе с креслом на пол. Тем не менее, к счастью, всё обошлось благополучно, я развернулся и покатил на кухню.

Вас, наверное, удивляет, почему я не помещу телефон рядом с кроватью, раз у меня проблемы с передвижением. Но во-первых, комната моя не такая большая, и всё в ней расставлено предельно рационально — так, чтобы можно было свободно прокатиться. Помимо кровати и шкафа, которые я называю спальней, есть мастерская: два стола и тумба от телевизора — у дальней от двери стены, но они до упора заставлены техникой, на которой я работаю. Самого телевизора нет, сломался как-то раз об мой кулак — на его месте гильотина. Без ящика я не страдаю, там показывают чуть не каждый день футбол, а я ненавижу его. И получается, что для телефона в комнате нет места. А во-вторых, мне никто никогда не звонит, только шеф по пятницам вечером, как раз когда я готовлю ужин. Сегодня же была среда, день неурочный, причём утро и довольно раннее.

Я не люблю неожиданностей. Неожиданности — это стресс. А стресс — это удел молодых и здоровых. Стресс разрушает порядок. А без порядка моя жизнь разлаживается и очень трудно её вновь привести в норму. Жизнь моя упорядочена и соразмерена по часам. Это помогает мне выжить. Когда несколько лет назад сломался лифт и я оказался заперт в квартире, как в тюремной камере, то почувствовал облегчение — мне больше не нужно было преодолевать узкую и неудобную прихожую, спускаться вниз, на улицу, вливаться в огромный чужой и шумный мир, иметь дело с людьми — теперь у меня была собственная изолированная вселенная, весьма ограниченная, но так ли много человеку надо, чтобы почувствовать себя самодостаточным?

Два раза в неделю в моей квартире появляются люди, но для меня они словно и не существуют, я их не вижу, они приходят рано, когда я ещё сплю. Во вторник соцработник приносит продукты и оставляет в прихожей, даже о деньгах не нужно беспокоиться — он получает мою пенсию и производит все расчёты сам. Кроме того, раз в месяц я кладу на столик в прихожей всю свою зарплату (обычно это рублей восемьсот-девятьсот) и список того, что я хотел бы купить помимо повседневной овсянки и макарон впридачу с бульонными кубиками Галина Бланка. Я люблю сладкое и раз в месяц прошу принести мне кос-халвы или конфет, несколько банок пива, бутылку водки, огурчиков или шпротов для закуси и, конечно, запас махорки для трубки. Хотелось бы, конечно, и мяса, и колбасы, и сыра, и яиц, раньше всего этого перепадало немного каждую неделю, но постепенно становилось всё меньше — то ли в том, большом мире всё продолжает до сих пор дорожать, то ли соцработник подтаскивает мою пенсию — я не узнавал. Встать пораньше, поговорить с ним, конечно, нетрудно. Если он соврёт, и проверить можно. Но не хочется. Усложнишь отношения и рискуешь оказаться и без того немногого, что есть. А этого мне и даром не надо. Я непривередливый. Нынешнее положение вещей устраивает и меня, и соцработника.

Второй человек — это посыльный шефа, курьер. Привозит бумагу, оставляет новые заказы, забирает выполненные. Он появляется утром в понедельник. Как и соцработник, он имеет ключ от квартиры. Впрочем, возможно, ни тот, ни другой им не пользуются и оставляют дверь незапертой. Гардероб мешает мне протиснуться и узнать это. Мне он давно не нужен, как и никому другому, но выбрасывать жалко. Много лет на нём висят, пылятся пальто и кожаная куртка, в которых я прежде выходил на улицу. Ещё более ненужные вещи, чем я сам. Странное чувство они вызывают во мне, когда я выезжаю в прихожую и случайно задеваю их — наверное, правильнее было бы назвать это чувство отчуждением. Так относишься к старым друзьям, с которыми сто лет не виделся, а потом вдруг случайно встретился. Вроде, и друг не изменился, и ты такой же, как был прежде, а что-то главное между вами исчезло, словно и не было никогда. И остаётся одно лишь чувство сожаления о чём-то светлом и утраченном навеки.

Пока катил на кухню, я лихорадочно соображал, кто мне может трезвонить. Первое чувство — всегда опасение: вдруг что-то случилось с самыми дорогими людьми. Но я погасил тревогу. Настя давно замужем, а Марина едва ли кому обмолвилась о нашем романе. Если с ними что-то и произошло, об этом не узнаю. Сам я им не звоню никогда, так как не хочу напоминать о себе и обременять ответственностью, которую они вовсе не должны на себя взваливать. В первые годы болезни, когда тоска подступала к горлу, случалось, набирал их номера, слушал нервное «Аллё!», но клал без ответа трубку. Теперь я в этом не нуждаюсь. Забыли меня, и славно. Того и добивался, так что нечего себя с утра пораньше жалеть.

Могут звонить из домоуправления, если денег, начисляемых с пенсии, перестало хватать на оплату жилья. Но за этим должен следить соцработник. Быть может, я слишком легкомысленно решил, что в его романе с моей пенсией мне не стоит быть третьим лишним? Едва ли, но если и так, сейчас мы это узнаем…