Бойцы устроили короткое совещание. Военкор клялся, что пока не разберётся с джипом, он из Татинок — ни ногой. Военкор — человек почти вольный, ему можно. А Кукушкину и его товарищам пора было двигать дальше. Они и так только-только чудом миновали трибунала. Однако, как идти в армейских берцах по снежному бездорожью? Ни одна машина с утра не проехала мимо деревни. Значит, надо пешком? Или как?

— Три пары лыж у нас, конечно, найдётся, — солидно произнёс хозяин, — Но даром я их не отдам.

Бойцы порылись в рюкзаках, но ничего ценного, чем можно было бы расплатиться, не обнаружили. Всё имущество было казённым. Путники развели руками, и тогда Кукушкин понял, что ему предстоит расстаться с дорогой для него вещью. Сердце его сжало тоской.

— У меня есть золотые часы, — сумрачно произнёс он. — Но хотелось бы выкупить их, когда мы выберемся. Заплачу две стоимости.

— Пять, — прижимисто предложил хозяин.

— Три, — сказал Кукушкин.

— По рукам.

Кукушкин немного повеселел. Хорошо бы удалось вернуть реликвию без особых проблем. Хочется надеяться, что мужик не болтун, а человек слова. Часы были одной из немногих вещей, доставшихся ему в наследство от отца. Не то, что б они были памятны… Но при выходе из детского дома, когда ему вручили их, заставив перед этим расписаться в специальной ведомости, он почувствовал, что часы не просто дорогая вещь — это артефакт. То, что связывает его с давно позабытыми, чуть брезжащими в памяти, но всё-таки родными, единственными на всём белом свете людьми.

Родители Кукушкина погибли, когда ему было пять лет. Он, к счастью, не был свидетелем их гибели — находился в детском саду. Ему рассказывали страшную и душещипательную историю про то, как мать и отец его шли, взявшись, словно дети, за руки, по улице (они всегда так ходили), и водитель грузовика на бешеной скорости наехал на них. Просто был вдребезги пьян, не справился с управлением, и машину выбросило на тротуар. А что было дальше — про это Кукушкину уже никто ничего не говорил.

Он никогда об этом не думал, но где-то в глубине души чувствовал, что именно эта застарелая, застрявшая в глубине сознания история заставила его пойти работать автоинспектором. Всю свою сознательную жизнь он мстил. Мстил пьяному мужику, отнявшему его детство. Мстил каждому человеку за рулём, потому что любой из них так или иначе хоть раз нарушал правила. И ставил под угрозу жизнь и счастье других людей.

Вырученные за часы три пары лыж оказались самыми примитивными, домашней выделки снегоступами. Изогнутая дюралевая трубка служила каркасом, на который натягивалась ПВХ-ткань. Крепления представляли собой сомнительного вида обрывки резины, напоминающие медицинские жгуты. Однако, после небольшой тренировки бойцы приспособились довольно споро передвигаться на этих самодельных подпорках и даже перед выходом популяли друг в друга снежками, резво скатываясь с сугробов и уклоняясь от ударов. С приподнятым настроением они отправились в путь. Только оставшийся в Татинках-Топком Ржавце военкор был мрачен. Ему предстояло объездить три райцентра, чтобы заставить шевелиться местную администрацию.

— Идите прямо на юг, — напутствовал бойцов приютивший их на ночь мужик. — Срежьте лесом. Через четыре километра будут Полозовские дворы. Там вам дорогу укажут. Да и машину наверняка словите. Но ежели что — ещё через 15 километров Неполодь. А там и Орёл недалече. В общем, ступайте с Богом.

Кукушкина аж передёрнуло. Вот только присутствия Белого Бога им и не хватало на остатке пути к родному батальону. Но делать нечего. Пора отправляться в путь.

Бойцы двигались по заснеженному лесу на снегоступах. Прошло уже шесть часов, как они вышли из Татинок, но до сих пор им не встретилось никакого жилья. Всё замерло в природе, лишь то и дело тревожно перекрикивались вороны да потрескивала от мороза кора деревьев. Было ясно, что Полозовские дворы остались далеко позади. Да и с Неполодью они, похоже, разминулись.

— Может, привал? — крикнул товарищам еле поспевающий за ними Кукушкин.

— Ещё немного, — пообещал командир отделения. — Может, показалось, но вроде, впереди огонь блеснул. В такую хренотень ни черта не разберёшь. Если за опушкой ничего нет — отдохнём.

Они прошли ещё пару сотен метров, и тут увидели одинокую избу. Никаких других строений рядом не было. Вокруг белел лес, и ни души. Снег вокруг избы был неутоптан и не убран. Но в окошке теплился свет. Здесь кто-то жил.

— Наверное, дом лесника, — предположил командир отделения. — Попросим его проводить нас до жилья.

Они взобрались на крыльцо и постучали.

— Кто там? — раздался из-за двери дребезжащий старческий голос.

— Впусти, бабушка. Мы заблудились, — взмолился Кукушкин.

— А много ваш там? — прошамкали в ответ.

— Трое.

— А вы не иж налоговой?

— Да нет, из какой налоговой, бабушка? Военные мы. От своих отстали. Хотели через лес срезать и заблудились.

— Ну так и быть, жаходите-жаходите. Шкоро обед.

Дверь отворилась. На пороге стояла горбатая тощая старуха с крючковатым носом и большой бородавкой на щеке, из которой торчал пучок волос. Старуха опиралась на изогнутую клюку.

— Бабушка, ты тут одна живёшь? Это дом лесника?

— А што? — подозрительно встрепенулась старуха. — Вы, шлучаем, не лихие люди? У меня грабить нечего.

— Да нет же, бабушка, мы тебя не обидим. Мы надеялись, кто-нибудь нас до жилья выведет.

— Шкоро обед, — повторила старуха, — Поешьте шперва. А лешник помер. Некому ваш вывешти. Но я пацкажу дорогу.

Изнутри старухина изба была страшной и грязной. По углам свисала со стропил паутина. Пол зарос слоем грязи. Из щелей в стенах торчали клочки измочаленной маслянистой пакли. Повсюду валялся мусор. Помойка да и только.

— Никакой гигиены, — внутренне содрогнулся Кукушкин и, несмотря на то, что страшно проголодался, решил, что и куска хлеба здесь не съест. Хоть и детдомовский, но брезгливый.

Но как бы ни было в горнице старухи грязно, тут не выл ветер, не хлестал в лицо снег и было тепло. Кукушкин присел на край незастеленного топчана, покрытого бурого цвета тряпьём, и почувствовал, что вот-вот размякнет. «Только бы не заснуть», — подумал он и усилием воли заставил себя встряхнуться. Он даже выскочил за порог как бы по нужде и умыл лицо снегом. Это освежило его.

Тем временем старуха накрыла на стол и позвала бойцов обедать. Кукушкин отказался, прикинувшись сытым. Товарищи его были не так разборчивы и дружно начали уплетать из грязных тарелок дымящееся варево, запивая его пьяной брагой. Они даже подсмеивались над ним. А ему было совсем не смешно. Он чувствовал опасность, исходящую от старухи. Хотя, если подумать, что плохого может сделать трём здоровым мужикам древняя бабка?

К концу обеда бойцы склонили головы на стол и ровно, и глубоко засопели.

— Эй, братва! Не вздумайте спать! Пора идти дальше! — затеребил он товарищей. В ответ донеслось нечленораздельное мычание.

«Не подмешала ли старая перечница им чего в брагу?» — забеспокоился боец.

— А ты, кашатик, так и не шадешь жа штол? — прошамкала старуха.

— Нет, бабушка, я не хочу есть, — отказался в очередной раз Кукушкин.

— А бражки не выпьешь?

— И бражку не буду.

— А водочки?

— И водку. Ничего не хочу. Уж извини, бабуля.

— А я бы выпила штопошку, — печально покачала головой старуха.

— Да кто ж тебе не даёт?

— Ножки мои ражболелиш, ишь непогода, — вздохнула бабка. — Не шпуштица в погреб, не набрать шоленьев…

— Каких ещё поленьев? У тебя в сенях целый штабель дров…

— Издеваишца? Не поленьев, а шоленьев. Огурчика б кто принёш, капуштки квашеной…

— А-а-а-а, ты о соленьях говоришь? Ну давай посудину, куда начерпать — без проблем, принесу тебе квашню.

Старуха отвела Кукушкина в заднюю комнату, ещё более тёмную и страшную, и указала клюкой на крышку погреба:

— Раж обещал — отпирай, полежай.

Кукушкин приподнял крышку и глянул в открывшееся чёрное отверстие.