Дальше капитан говорить был не в силах, он снял шлем, опустил голову. У меня в висках застучало, по спине пошел озноб, глаза затуманились слезой. Я снял шлем, медленно, молча пошел на КП эскадрильи, но идти не было сил, ноги стали будто ватные. Впервые за войну известие о тягостной потере так надломило меня. Я сел на первый попавшийся ящик, закрыл лицо руками. Так просидел несколько минут, собираясь с мыслями и силами. Все молча стояли в стороне. Они понимали, что в такие минуты помочь человеку нельзя, тяжкое горе должно само как-то выплеснуться...
...Нет, нет тех, с кем прошел самые тяжелые испытания, с кем сотни раз ходил крыло в крыло в жестокие схватки. Смерть или победа... К тому или другому шли все время вместе, но когда они погибали, меня рядом не оказалось. Зачем, зачем я согласился на отпуск? Почему не настоял на своем? Ведь сердце чувствовало беду... Из оцепенения вывел голос инженера Михаила Бороздина, он потрогал меня за плечо, тихо сказал:
- Василий Федорович, пойдемте в мою землянку, отдохните немного, утром мы все подробно расскажем.
Я молча поднялся, медленно пошел в землянку, расположенную здесь же, за стоянкой самолета. Идти в свое жилье у меня желания не было, там, рядом больше месяца жили боевые друзья, которых уже нет...
В землянке до утра не заснул, лежал с открытыми глазами и думал: "Ничего теперь не вернешь, поддаваться горю и тоске нельзя. Надо сражаться с врагом. Он еще упорен и силен. Только так можно преодолеть слабость, вызванную непосильным горем..."
В пять часов утра, передав боевое дежурство дневной смене, зашел капитан Цыганов. Он рассказал о боях 5 мая. В этот день противник бросил в бой превосходящие силы своих истребителей, да к тому же сумел передать на нашей волне ложную информацию о воздушной обстановке. Это привело к ошибкам. Их совершило и командование на земле, и летчики. Силы распылили, и группа Васильева оказалась в тяжелой обстановке. В неравном бою с "фокке-вульфами" он погиб вместе с ведомым, старшим лейтенантом Филатовым.
Дальше Цыганов сообщил, что Кожанов был сбит до начала общего боя, во время разведывательного полета.
Получив эти данные, я пошел на КП полка, чтобы доложить командиру о возвращении из отпуска.
На командном пункте находились командир, замполит, начштаба и старший инженер. Борисов уже знал, что я из отпуска возвратился раньше срока, и радовался этому. Нужно было посоветоваться, кого из летчиков назначить на должности командиров эскадрилий вместо погибших.
Все, конечно, видели, что я глубоко потрясен потерей лучших воздушных бойцов и верных друзей.
Доложив о возвращении, я сел на свободный стул. Мне не хотелось ни говорить, ни спрашивать. Я все время чувствовал в гибели друзей свою вину. Это, видимо, первым понял замполит Безносов. Он, после длительного молчания, заговорил:
- Не казни себя, Василий Федорович. Ты не виноват, это мы здесь ошибку допустили, приняли вражескую информацию за свою и передали Васильеву команду оказать помощь "якам", ведущим бой над островом Сескари. Он вылетел на поддержку группы Цыганова, ведущей бой над Копорским заливом. А Михаил к нашей ошибке добавил свою, он дал команду звену Соценко оказать помощь Цыганову, а сам парой пошел к Сескари. От Васильева было принято всего одно сообщение: "Веду бой с "фокке-вульфами". Видимо, и он, и Филатов попали под удар с разных высот и были сбиты почти одновременно.
И опять белые ночи
Оправдалась народная примета: если в апреле часто идет "слепой" дождь, то лето будет хорошее. Но не только лето, как правило, начинающееся в Ленинградской области со второй половины июня, а и весна в 1943 году была чудесной - ясные солнечные дни и теплые безоблачные ночи. Такая метеорологическая обстановка была хороша не только для нас. Она позволяла вражеской авиации, как и в прошлом году, значительно активизировать свою боевую деятельность днем и ночью. Под ударами врага оказались многие объекты фронта и флота, особенно южнее и западнее Ленинграда и в восточной части Финского залива. Поэтому нашему авиаполку приходилось нелегко. В мае и июне приходилось совершать до пяти-шести боевых вылетов в сутки каждому летчику. Хотя в это время полк был в полном составе - более пятидесяти летчиков и тридцать самолетов, хотя с каждым днем и росло число наших побед, увеличивалось число сбитых самолетов неприятеля, но мы все же выдыхались. И конечно, были у нас потери не только среди еще неокрепшей молодежи, но и в числе опытных, уже давно воевавших пилотов.
И все же весна и лето несли людям радость. Природа одаривала всех ранними цветами и буйной зеленью. Радовались техники, мотористы и другие специалисты полка, которые круглыми сутками трудились у самолетов под открытым небом. А больше всех ликовал авиационно-технический батальон, и особенно подразделение аэродромных строителей. Оно на девять десятых состояло из женщин и девушек. Это неугомонное войско в выгоревшей на солнце солдатской одежде без устали днем и ночью трудилось над расширением рабочей части аэродрома Бычье Поле.
Девичьи голоса и песни заглушали пение птиц в Петровском парке. Ведь лагерь женского войска размещался в его центре. Территория палаточного городка была обнесена довольно плотным проволочным заграждением и охранялась самими же девушками-солдатами.
Вторая половина рода человеческого - мужчины различных возрастов и воинских званий часто спрашивали командира подразделения капитана Бориса Муравьева:
- Зачем держишь девчат под охраной, да еще и за колючей проволокой?
Командир женского войска, призванный из запаса архитектор строительного института, защитивший перед самым началом войны диссертацию "Архитектура площади Советов в Ленинграде", давал всем один и тот же ответ:
- Берегу для Родины на послевоенный период. Мы, мужики, может быть, и не доживем до светлого дня Победы, а девушки обязаны не только дожить, но и возродить землю Русскую со всеми ее красотами и счастливым народом.
И он, как показало время, был прав.
Забегая вперед, скажу, что через 25 лет после войны, 9 Мая, в День Победы, при встрече ветеранов морской авиации я спросил Бориса Викторовича теперь профессора, заслуженного архитектора РСФСР, декана архитектурного факультета Ленинградского инженерно-строительного института:
- Как, оправдались ваше бережное отношение к женщинам-воинам и слова, которые говорили мужчинам в сорок третьем году в Кронштадте?
Он широко улыбнулся и ответил:
- Оправдались... Посмотрите на возрожденный Ленинград, на молодое поколение ленинградцев, на успехи страны в целом. Женщина - великая сила.
- Вам, Борис Викторович, возражать не могу... Отступаю... Точно так же, как отступали кронштадтские мужчины перед проволочным заграждением и несердитым окликом часовых-девушек: "Стой, кто идет! Поворачивай обратно! Стрелять не буду, но и в лагерь не пущу"...
Решение командира об особой охране девчат было не только верное, но и дальновидное - достойное ученого человека...
Но это все так, между прочим. Надо сказать, что на попытки прорваться в девичий лагерь у летчиков и сил не было. Беспрерывные боевые вылеты, неравные воздушные бои изматывали до предела не только "стариков", летавших вот уже третий год почти без отдыха. Даже молодые пилоты выискивали буквально минуты для отдыха и восстановления сил. Их совсем не тянуло ни в лагерь, ни на танцы, которые частенько организовывал начклуба, носивший поношенную летную кожаную куртку даже тогда, когда температура воздуха поднималась до 25 градусов.
Находясь все время среди летчиков на земле и в воздухе, я видел и чувствовал, как они выдыхаются. Их состояние, да и мое, можно было сравнить с состоянием бегунов или лыжников, соревнующихся на больших марафонских дистанциях.
Обстановка весной и летом 1943 года для авиации Балтики, да и для Ленинградского фронта осложнялась тем, что многие полки и целые авиационные соединения переформировывались и переучивались на тыловых аэродромах. Так получилось и с нашей авиационной бригадой, куда входил и 4-й гвардейский авиаполк. Ее переименовали в истребительную авиационную дивизию, а два полка направили в тыл на переучивание. А их боевые задачи возложили на нас единственный полк, оставшийся в строю и базирующийся в Кронштадте. И мы вынуждены были буквально не вылезать из кабин боевых самолетов, вести воздушные бои на ближних и дальних подступах к Ленинграду и Кронштадту, а к тому же прикрывать боевые действия нашего военно-морского флота в Финском заливе, у островов Лавенсари и Сескари, расположенных в 100-110 километрах западнее Кронштадта.
