Он открыл садок и взял черного дракона. Вслед за парнем тотчас же хлынула толпа. По всему рынку раздавался его тонкий, дурашливый голос:

— Навались, навались!.. Чудо природы!.. Бесценный экземпляр!.. Игра природы!..

Вскоре голос его затих в дальнем углу базара. Вася терпеливо ждал. Народу становилось все меньше. А парень все еще не показывался.

— Бабушка! — сдавленным голосом обратился Вася к старухе с кроликами. — Покарауль мою корзинку, а я сейчас вернусь.

— Хорошо, хорошо, милый, поберегу, иди себе, куда тебе надо, — ответила старуха.

Вася кинулся сквозь толпу. Его отталкивали, ругали встречные, но он пробирался вперед, то и дело спрашивая — даже и у того, кто только что его оттолкнул:

—Тут черного дракона не видали?.. Тут одного с черным драконом не видали?!.

Он задыхался, пот выступил у него на лбу. Все окружающее казалось ему как сквозь двойные, зимние рамы...

Он добежал до конца птичьего рынка. Никого не было. Он вернулся к своей корзинке. Старуха что-то говорила ему, он не понимал что.

Вдруг старуха в испуге привстала и замахала на него руками.

— Что ты, что ты, милый?!.. — кричала она. — Аль рехнулся?!

Но Вася еще раз ударил носком сапога в перевернувшуюся корзину с голубями и, не оглядываясь, побежал к воротам рынка.

Угрюмо и молча принял Коля Ершов ключ от опустевшей голубятни из рук встретившегося ему во дворе управдома. Придя в свою комнату, он швырнул ключ на стол, сел в качалку и стал качаться и думать.

... Да! Ничего бы этого не произошло, если бы не его глупое хвастовство: «Васька меня послушается! Беру это на себя!» Но, с другой стороны, кто же мог предвидеть подобный свинский поступок: заявить сначала, что с голубями покончено, можно и за химию приниматься, а потом вдруг на попятный. Просто, значит, ошибся в нем: ерунда — человек и все; не стоило с таким и заводить дружбу.

А все-таки, все-таки было жаль терять Ваську! Он да еще, конечно, Миша Бутылкин, а уж больше, пожалуй, и никто во всем его звене не относился так хорошо к нему, к Ершову. Были даже такие, что старались высмеять его:

— Очень уж ты все на военную ногу хочешь! Видать, что отец — военный.

А в сущности ничего уж он такого и не делал. Да, он действительно добивался и добился, что его ребята ходили в строю лучше всех, но за го сами же они потом рассказывали, что когда мимо мавзолея шли, то товарищ Сталин наклонился к товарищу Молотову и что-то сказал ему на ухо...

И все ж таки: «Ты, Ершов, командира из себя строишь».

Он резко остановил качалку: не думалось! Встал, подошел к выключателю и осветил комнату. Как в подводной лодке, в комнате Николая Ершова не было ничего лишнего, и такая же строжайшая постоянная поддерживалась в ней чистота.

Оранжевая штукатурка стен давала свой особый отсвет в тусклое сияние паркета. Широкое распахнутое окно отражалось в нем. Зимой Ершов спал при открытой форточке.

Стол, два стула, складная походная кровать, накрытая суконным одеялом, полка с книгами да коврик на полу для упражнений — это и была вся обстановка необходимого обихода. Качалка вещью обихода не была. Да и качалкой она только казалась. Ее видели над фиордами Норвегии, над берегами Гренландии, над дрейфующей льдиной и мало ли еще где! Она приземлялась близ Сан-Франциско, реяла в стратосфере...

Но, само собой разумеется, мать Коли Ершова, подобно всем остальным, искренно полагала, что это качалка, а потому и отважилась однажды обогатить в отсутствие сына его обстановку еще и высоким круглым столиком, покрытым кружевной салфеткой.

Коля Ершов, вернувшись, тотчас заметил нововведение и выставил его за дверь, прикрепив записочку: «Мама! У меня не магазин мебели. Н. Е.».

Над кроватью Коли висела малокалиберная «Гекко». А дальше, по всему периметру стен, размещена была в два ряда галерея портретов, залитых в гипсовые щитки. Это были почти сплошь ученые, деятели и герои авиации, воздухоплава ния и стратонавтики.

В течение ряда лет и с таким же упорством, с каким иные собирают марки, Ершов собирал, выменивал и покупал журналы, газеты и открытки с гравюрами и фотографиями, чтобы пополнять свое собрание портретов.

Открывалось оно портретом старика в черном берете, с длинной струйчатой бородой и пронзительными глазами — загадочный пращур авиации, «колдун» Леонардо, — а заканчивалось портретами парашютисток-комсомолок.

Однажды к Ершову заглянул отец. У него выдался случайно свободный от службы и от партработы вечер, и он решил провести его «в гостях» у сына.

Отец попросил разрешения закурить. Коля пододвинул к нему пепельницу — единственная лишняя вещь, которую он держал, снисходя к слабости отца, — приоткрыл форточку, и между ними завязалась дружеская неторопливая беседа.

— Ну что нового прибавилось в твоей галерее? — спросил, между прочим, отец, рассматривая портреты.

— Да нет, ты видал уж все, — ответил сын.

— Слушай: неужели и эта парашютистка?! — воскликнул отец, остановившись перед портретом девочки-подростка, смуглой, с тонким лицом и с черными лоснящимися волосами на прямой пробор, заплетенными в две косички.

— Кто? — спросил Коля. — А!.. Нет, папа, это Чугунова... которая вот эти самые гипсовые тарелочки меня научила отливать... В нашем же классе... Взяла и заодно и свою карточку залила, повесила... Я даже не обратил внимания сначала... А потом уж неудобно было снять: увидит — обидится...

— Ну что ты, что ты! Зачем же это снимать? — сказал отец. — Это с твоей: стороны было бы по меньшей мере... ничем не оправданная грубость...

Из передней послышался звонок. Кого- то впустили. А затем Коля Ершов услыхал тяжелые шаги, приближавшиеся к его двери, и в дверь постучали.

— Войдите!

Вошел Бутылкин.

— А! Чертушко! — вскричал, сильна обрадованный, Ершов. — Ну входи, входи!..

Они пожали друг другу руки. Бутылкин молчал, странно как-то ухмылялся и не смотрел в глаза.

— Ну, старик, что ж ты? Садись!

Коля Ершов коснулся качалки и привел ее в движение. Из всех своих посетителей он только двоим уступал качалку: отцу своему да вот еще Михаилу Бутылкину.

Бутылкин не садился.

Ключ от голубятни Крапивина, лежавший на столе, привлек внимание Ершова.

—Да! — вскричал он. — Старик, ведь я забыл совсем: нам надо сейчас же к Маруське идти, к Чугуновой. Надо сказать ей: можем хоть завтра лабораторию открывать, помещение есть, вот ключ.

Миша Бутылкин молчал, стоя у распахнутого окна, и, потупясь, царапал ногтем растрескавшуюся замазку.

— Ну? — сказал Ершов. — Идем!

Бутылкин понуро покачал головой.

— Вот что, Коля, ты меня, пожалуйста, выпиши из химиков, — сказал он и в полоборота, исподлобья взглянул на своего друга.

Тот вздрогнул от неожиданности.

— Почему это? — спросил он, резко оборачиваясь и подойдя к Бутылкину.

— Ну так просто... Какой я химик?!.. Я ведь только из-за тебя записался... А другой, может быть, гораздо больше меня интересуется...

— Ты как будто тоже интересовался,— неприязненно заметил Ершов. — «Алхимическое золото будем добывать, воду превращать в кровь», — передразнил он Бутылкина.

Бутылкин молчал.

— Крутишь ты что-то! — сказал Ершов нахмурясь.

Бутылкин вдруг обернулся к нему и широко, открыто глянул в лицо друга.

— Коля! — жалобно вскричал он. — Ты бы на Ваську посмотрел: ведь он как оглоушенный ходит! С бочкаревскими связался... Ты ведь знаешь его, а теперь он не хуже их, ругается... Кепку назад козырьком надел!..

— Ну, ну?.. — и Коля Ершов, прищурившись и откинув голову, посмотрел на Бутылкина.

Тот ничего этого не заметил и продолжал:

— Я вчера прохожу мимо него, а он увидал и орет: «Я вам все равно с Ершовым жизни не дам!»

Ершов презрительно и холодно хмыкнул.

— Ну? И ты испугался, богатырь?! — сказал он и, помолчав, добавил: — Вот оно значит, почему ты из химиков-то удираешь! Теперь понимаю...