Темнело. Он вышел к пруду. Цепочка лицеистов вдалеке уже, виясь – тонкой струйкой свободы – утекала в темноту. Как молодость. Еще три года – и он уходит от царства.

Он вдруг остановился. «Экс-император». «Экс…» (Он попробовал на слух.) Он спросил себя… что если б, отрешенный от власти – жалкий изгнанник, он – с несколькими приверженцами – высадился на каком-нибудь, забытом Богом берегу Финского залива? Пошла ли бы за ним – Россия?..

Схолия

«Время и мы» – едва ль не одна из коренных проблем романистики – особенно исторической. На этом основано включение в роман «Вставных глав».

Наверное, лучшая из книг об императоре Александре написана французом Анри Труайя: «Александр I. Северный сфинкс». (Правда, сам Труайя родился в Москве и вошел в мир как Лев Тарасов.) На Западе много писали и пишут еще императоре Александре I – и это неслучайно. Там ведь всегда пытались разгадать загадку Сфинкса – России. А Александр, с его французским (точней, швейцарским – Лагарп) и частично немецко-гатчинским воспитанием, – был, может статься, самым русским из царей Романовых (ну разве, кроме Петра I). Потому, что был слишком похож на всех нас – масштабом задуманного и количеством несвершенного. (Как понять эту неподвижность нашей мечты? ее легкую способность останавливаться?) Вся история России – как бы, история внутренних обещаний и какой-то роковой их неисполненности! Да и Елизавета Алексеевна, баденская принцесса Луиза – со всеми своими страстями и страданиями, единственной любовью через всю жизнь – и к тому ж бесконечной волей к прощению и покаянию, – была более похожа на грешных героинь Достоевского, чем на Софию Ангальт-Цербскую, русскую императрицу, но безнадежную немку – Екатерину II. Недаром про тайную свободу – Пушкин написал именно ей – Елизавете Алексеевне – и о ней! Да и сам уход из жизни обоих наших героев, связанный с легендами о «полу-уходе», уходе не до конца (сопровождающими и нынче тень Александра), параллельное существование в памяти царя Александра и старца Федора Кузьмича – есть нечто типично русское по духу.

Впрочем, пора! Сюжет остановился, сюжет не движется – и придется приложить усилия – снова разогнать его. Далеко от Царского Села – в Михайловском (впрочем, не так уж далеко – верст триста примерно) – зарядили вплотную дожди, дороги размокли и на деревьях стынет, вся в каплях, глубинно-зеленая антоновка – осеннее яблоко…

«Мой дядя самых честных правил, – Когда не в шутку занемог…»[15] Исследователи полагают, что «болезнь» Сергей Львовича (толчок сюжета) была вызвана неким письмецом с юга на имя Александра, пришедшим где-то в конце октября – и которое отец почему-то порывался прочесть. И что будто бы тут – все смешалось в доме Пушкиных. На самом деле, сперва случился некий ремиз – с самим Сергей Львовичем – про что мало кто знает. (Беда, эти наши мужские ремизы – в делах, в каких нам менее всего хотелось бы уступать судьбе!) – С. Л. занемог той болезнью, какою все мы заболеваем в свой час, и которой врачи так и не подобрали названия. («На заходе солнца»?..) Однажды поутру, ненароком взглянув на жену – в папильотках и в халате, некрашенную – каждая морщинка наружу, – Сергей Львович понял, что постарел сам: жизнь прошла, если даже не совсем – остались какие-то клочки, проплешины (хромая тоска!). И до того было – он, нет-нет, да и испытывал неприличную зависть к старшему брату Базилю (Василью Львовичу, поэту) – что в один прекрасный день, на глазах у всего света – расстался со своей почтенной супругой, (кстати, почитавшейся красавицей – как Надин) – взял развод и бесстрашно ринулся в объятья румяной дворовой девки. И сам Сергей Львович, который наружно, при жене, по должности осуждал брата – не без удовольствия следил, как тот в своем дому – сидит султаном за столом с гостями, а подруга его, Аннушка, суетится горнишной туда-сюда (сама ситуация – приятственна!) – подавая и переменяя блюда, – и влюбленно переглядываясь с барином-мужем – возможно, на предмет, когда же уйдут гости. В семье Сергей Львовича, как мы знаем, первую скрипку всегда вела жена, а он лишь уныло тянул партию второй… она была красива с общей точки зрения, и он любил ее – то есть, привык (замена счастию) и тщеславился ею – для человека, подобного ему, тщеславье и означало любовь – и беспокойство было его уделом… И когда он догадывался временами, что она отвлечена кем-то более обычного или развлечена (или не дай Бог! – увлечена) – и призрак измены вставал перед ним, он по слабости духа утешал себя, повторяя без конца – особенно ближним: – Нет, что ты! как ты можешь подумать! Надин верна мне!.. – или: – Ты позабыл – у нас четверо детей! (пятеро, шестеро – мертвых он обычно причислял к живым) – мысль о детях казалась спасительной. Или совсем уже интимно – с братом Васильем он был особенно близок (оба – поэты): – Что ты! Если б ты знал, как она… – таинственно улыбался и цокал языком. Сам Сергей Львович по природе был более мечтателен с дамами, чем успешен (еще он почему-то вбил себе в голову, что отчаянно храпит во сне – хотя жена ни разу не упрекнула его в этом) – короче, побед на его счету было не так много, да и они, сказать, не слишком занимали его – он больше тешился картами. Но теперь Надин в постели – давно уже была не та – никак, впрочем, как он сам, они почти что не касались друг друга, разве только случайно, церемонно укладывались в широкую кровать, расправляяя складочки пододеяльника (она в чепце, он – в подобающем колпаке с кисточкой) – и, привычно пожелав покойной ночи друг другу – отворачивались: каждый к своей стене. (Кто знает – о чем там она там думает? или он?) Все мы раньше или позже отворачиваемся к своей стене! «И так они старели оба…» Но теперь вдруг… поздняя лихорадка стареющих мужчин охватила Сергея Львовича, коснулась струн его некогда поэтического, а ныне приувядшего сердца. Он почти позабыл на время все, что тяготило его, – и неудачника-сына (старшего), и младшего недоросля – Льва, карьера которого пока не складывалась (к нужному моменту знакомств «в кругах» оказалось не так много – или знакомства не те), и незамужество Ольги (27!), и хронический недостаток средств: имения были и даже немаленькие, но в них что-то постоянно не удавалось… они почти не приносили дохода. (Он чего-то в жизни не умел, не умел! – он сам это сознавал!)

А теперь он бродил по дому в каком-то темном азарте, чуть не угрожающем, нет-нет и бросая, искоса – на домашних победительные взгляды: что они знают про него, что понимают?.. Он решил про себя твердо – начать новую жизнь, какую – он не знал. Он ожил. Гордость, какую он всегда тщился выпятить в себе – но не находил, опять же, в себе – так и перла из него. И впервые пришел как будто черед жениной озабоченности им.

Он ходил и напевал. Песня сыскалась легко. Шуточная из Державина – он придал ей вполне серьезный мотивчик из какой-то легкомысленной итальянской оперы – этих мотивов без счета вертелось у него в голове – и она звучала при сем почти одически.

«Если б милые девицы – Так могли б летать, как птицы. – И садились на сучках… – распевал он про себя, а иногда вслух… – Я желал бы быть сучочком…»[16] – и ощущал себя и впрямь – счастливым сучком. Без сучка, без задоринки… Сучок и задоринка. Каждому сучку – своя задоринка… Он улыбался про себя. Сыновья пошли в него – страстью к каламбурам. И правда… Не в темных же Ганнибалов было им пойти – этой склонностью к поэзии? А Пушкины… брат Базиль – известный поэт, «Опасный сосед», поэмка – кто не знает? да и он сам… если вновь приняться за дело… Ох-ти! «Никогда б я не сгибался – Вечно б ими любовался… – Был счастливей всех сучков!» – все-таки гениальный поэт Державин, не то, что нынешние! (И не прав Александр, который как-то сказал, что гений его думал по-татарски. Нет-с, милостисдарь, нет-с!.. Это наше русское! Коренное!) Поторапливайся, Сергей Львович, поторапливайся! – жизнь проходит, почти прошла. Никогда б я не сгибался… И трогал тайком, под распахивающимся халатиком – то самое – что сгибаться не должно.