В октябре 1939 г. командование сухопутных войск все же мрачно расценивало сложившуюся в войсках ситуацию. Лишь незначительная часть подразделений располагала боекомплектом, необходимым «для ведения крупномасштабного сражения» по меркам Первой мировой войны. Этого боекомплекта было явно недостаточно для штурма линии Мажино и ведения продолжительных военных действий в Северной Франции. В результате было оказано серьезное давление на оборонную промышленность с целью существенного увеличения производства боеприпасов даже в ущерб танковому производству{372}. Тем не менее неудовлетворительное состояние вермахта никоим образом не сказалось на его боеспособности в октябре-ноябре 1939 г. Что касается предполагаемого столкновения с Красной армией, которое ввиду наступления зимы стало возможным только будущей весной, то вермахт можно было считать полностью вооруженным и оснащенным. А вот эйфория Москвы по поводу «легкого марша» при вступлении в Восточную Польшу оказалась не вполне к месту и, как это показало советское наступление в ноябре в Финляндии, ничего не говорила о боеспособности Красной армии.
В ходе боевых действий против польской армии, начиная с 17 сентября, русские имели дело с противником, который фактически уже был разбит. Его резервные части, дислоцированные в восточных регионах, получили приказ командования избегать боев и осуществлять только самооборону. Поэтому Красная армия столкнулась лишь с незначительным сопротивлением и в течение 12 дней смогла продвинуться в западном направлении на 300 км. Поляки потеряли до семи тысяч, а Красная армия, по непроверенным данным, — 737 человек убитыми{373}. Там, где польская армия оказывала серьезное сопротивление, Красная армия проявила себя далеко не лучшим образом. При артобстрелах войска впадали в панику, боеготовность и организация советской артиллерии были низкими, работа железнодорожных войск — неудовлетворительной. Для эйфории, таким образом, причин не было, что подтвердилось спустя несколько недель при наступлении на почти необученную финскую армию. Здесь Красной армии удалось достичь успеха и принудить Хельсинки к территориальным уступкам только в результате продолжительных и кровопролитных боев против тактически более грамотных финнов.
Руководство вермахта в результате продолжительной полемики с Гитлером вокруг проблемы нападения на Францию получило возможность спокойно оценить опыт Польской кампании. Это позволило усовершенствовать боевую подготовку, улучшить вооружение и изменить принципы ведения боевых действий. В это же время руководство Красной армии принимало кардинальные решения, опираясь лишь на свой ограниченный опыт ведения войны. Так, из Польской кампании русское командование сделало выводы, что кавалерия более подвижна по сравнению с громоздкими танковыми корпусами, и поэтому было принято решение сформировать сравнительно небольшие танковые бригады. Реорганизация этого важного инструмента — «основы операций прорыва» — была ошибочной. Во Франции немецкие танковые корпуса показали себя ударной силой в проведении стремительных операций вглубь обороны противника, в то время как советские небольшие танковые бригады в 1941 г. оказались слишком слабыми{374}. Таким образом, еще в 1939 г. вермахту точно можно было не бояться обмена ударами с Красной армией.
ГИТЛЕР ОТКЛАДЫВАЕТ СВОИ АНТИСОВЕТСКИЕ ПЛАНЫ
23 ноября 1939 г. в Рейхсканцелярии Гитлер выступил перед представителями главного командования с речью, в которой еще раз особо подчеркнул, что он «принял окончательно решение» нанести удар по Франции и Англии. Такая запись появилась в дневнике майора Герхарда Энгеля, адъютанта сухопутных войск при штаб-квартире фюрера. Далее он приходит к выводу, что сказанное Гитлером рушит «всякую возможность прекращения войны и заключения сепаратного мира с польским правительством», о чем фюрер «говорил многократно»{375}. Хотя в это время по многочисленным каналам делались попытки достичь примирения, Гитлер вбил себе в голову идею поставить на колени сначала Францию и Англию, чтобы наконец развязать себе руки на Востоке, а далее действовать на своих условиях. Он ничего не хотел слышать ни о какой мирной конференции и ни о каких компромиссах по примеру Мюнхенского соглашения 1938 г.{376}
Его мнимая «дружба» со смертельным врагом Сталиным, по всей вероятности, была в таких условиях для него невыносимой. Но пока Англия не проявляла готовности принять его политику экспансии на Восток и пока она могла нанести ему удар в спину, его войска вынуждены были оставаться на Западе и не могли двинуться против СССР. Сталин, естественно, использовал эту ситуацию в своих целях, чтобы получить обещанное стратегическое преимущество, и этому невозможно было воспрепятствовать, даже если бы у Гитлера хватило мужества вторично предпринять коренной поворот в своей политике по примеру августа 1939 г. Но что он мог предложить Западу кроме восстановления польской и чешской государственности, естественно, «под защитой рейха»? Ведь этого западным державам было мало. Гитлер был твердо уверен в том, что с возвратом государственности эти страны сделают все, чтобы разрушить «его Третий рейх», и эта уверенность неистово толкала его к тому, чтобы отдать Западному фронту приказ о наступлении. «Чего бы это ни стоило, я хочу разбить Англию. На это направлены все мои мысли и деяния. Я больше не хочу знать ни кино, ни театра, ни музыки. Я хочу только одного: разбить Англию!»{377}
А стоит ли сомневаться в реалистичности поворота против Сталина в сентябре 1939 г.? С точки зрения внешней политики и идеологии тогдашняя ориентация Гитлера против Запада сталкивалась с огромными препятствиями и опасениями, что это была смена антисоветского курса. Проба сил с СССР никоим образом не должна была сразу же привести к военному столкновению. Время года было для этого не совсем подходящее. Но несмотря на необычайно суровую зиму, которая сулила немецкой оборонной промышленности серьезные трудности, возврат к антисоветской ориентации с учетом усиления немецкого влияния в Прибалтике и Украине мог бы стать правильным выбором. Ведь дополнительный секретный протокол о разделе сфер интересов в Восточной Европе был далеко не обязательным! Лига Наций в Женеве, лишенная всякой реальной власти, исключила Советский Союз из своего состава за нападение Сталина на Финляндию. При этом у него не было никакой возможности обратиться с претензиями в какую-либо инстанцию, когда, кроме того, под вопросом оказался и пропагандистский предлог аннексии восточных польских областей (якобы по просьбе белорусского и украинского населения), что стало понятно общественности после оглашения договора с Гитлером.
Нет, Сталин тоже должен был сохранять в тайне наличие секретного дополнительного протокола, даже если бы зимой 1939/40 г. дело дошло до холодной войны с Гитлером. Те, кому это казалось невероятным, должны были спросить себя, какую политику стал бы проводить новый фюрер Геринг, если бы 8 ноября удалось покушение Георга Эльзера на Гитлера. Ведь Геринг постоянно делал ставку на Польшу и на взаимопонимание с Англией. Кроме того, он выражал постоянно растущее несогласие с Генрихом Гиммлером, который в результате безоглядной депортации радикализировал и осложнял оккупационную политику в Польше, особенно в экономической сфере, за которую отвечал Геринг.
В случае смены курса Германией Сталин, естественно, мог подключить экономические рычаги давления, например, приостановить поставки советской нефти, хотя ее объемы и без того были незначительны. Эту нехватку можно было легко компенсировать захватом Румынии. Если Гитлер в октябре 1939 г. считал возможным в течение четырех недель подготовить и осуществить наступление на Западе, то насколько легче ему было принять решение о походе на Восток? Аргументом против этого никак не мог служить тот факт, что вермахт якобы не был готов к этому в 1939 г., ведь Гитлер по своему усмотрению мог решить эту задачу на Западе, а она считалась чрезвычайно сложной. Он мог принять и другое решение и был, вероятно, втайне готов к этому.
