— До чего же штука вредная, эта наледь…

Ребята долбят лед. Славка в одном свитере.

— Ты бы хоть шубу набросил, Славка.

— Шубу? Талип говорит, в шубах не работают, в шубах греются, — и Славка налегает на лом.

— Постойте, ребята. Ну-ка разойдитесь. — Василий идет к своей машине. Разворачивается и с разгона колесами ломает лед, таранит буфером. Только брызги во все стороны, светлячками, бабочками.

— Хариусов не подави, — кричит Славка.

Как только Поярков раскрошил лед перед «Колымагой», ребята снова сцепили поезд. А у меня ноги гудят, хоть впору садись прямо в наледь.

Из-за тягача высовывается Гена.

— Все в порядке, дед: заварили водило, но там какой-то субъект на легковушке на горло берет.

— Пропусти его, распорядись, ты же сам голова…

А Василий уже сигналит фарами, ходу просит. Мигнул фонариком, и в ответ погасли фары. Люди, машины, земля — все слилось воедино. Переключились, и тут же вспыхнули фары. Зазвенели тросы — чувствую, пошла родная, милая кобыла, кобылка. Из глушителей языки пламени, снопы искр. Большая тень поползла по обочине. Это «Колымага» на брюхе, как гигантский бульдозер, буровит впереди себя вал ледяного крошева.

Тягачи все яростнее ревут. Только бы тросы не подвели, выдержали. Но тень все медленнее и медленнее двигается, вот уже и совсем затаилась. Тягачи исходят в надсадном реве моторами, еще немного усилия, еще рывок… Пригляделся: Гена со своими сигнальщиками бросает под колеса песок. Молодцы, догадались! Тягачи собирают всю силу — и еще рывок. Вал льда хрястнул и, звеня, рассыпался. «Колымага» подмяла лед, словно вынырнула, подросла и побежала, оставляя черную воду. И в этой воде роились звезды, как серебро в черни.

— В ажуре, дед, — улыбается Гена.

— Ты почему пост оставил?

— Как оставил? — разводит руками Гена.

В это время подходит сержант и докладывает Гене.

— Хорошо, — говорит Гена, — разрешаю движение. Только лично проверьте объезд.

Сержант, козырнув, уходит.

— Я его у дорожников нашел, — поясняет Гена. — Инспектор он — понял! А то с этими шоферами никакого сладу нет. Все норовят проскользнуть, как будто на свадьбу. А кому загорать охота?..

Высветлило. Отделились горы, в небе заблестел шпиль гольца.

Я подсаживаюсь к Славке в машину.

— Дед, кичиги, видишь? — показывает он на стайку мерцающих у самого горизонта звездочек. — Может, и мы кемарнем секунд?

— А чайку не попьем?

— Энто можно.

И Славка помигал фарами.

Василий потянул поезд на обочину.

— Пить, дед, хочется, так бы и похлебал галушек.

— Ну и обжора ты, Славка, стал.

— Едой говорят силу не вымотаешь…

Поезд прижался к спуску горы, потух, затих. А впереди все разгорался и разгорался белый клык Тальского перевала. Мы все заснули.

Пробуждение было тягучим и сладким. Ныли в суставах руки, ныла поясница.

— Не спишь, Антон? — спросил Василий, поворачиваясь на сиденье. Под ними гудели пружины.

— Что, уже? — буркнул сквозь сон Славка. — Только ведь легли.

Василий выбрался из-за рычагов, ногой открыл дверку и вывалился наружу. Нас обдало холодом. Через несколько минут за бортом кабины послышались шаги, голоса, кто-то ударил кувалдой по железу.

— Ты уже, дед, пошел? А я, один момент, досмотрю сон.

— Дрыхни, дрыхни.

У «Колымаги» Гена со своей командой сигнальщиков скалывает лед. Настраивает сварочный аппарат.

— Дед, где этот Диксон, не на реку выехал спать-то?

Я хотел ответить, но тут появился Славка.

— Привет! — заискивающе поздоровался Гена.

— Привет, привет от старых штиблет…

— Чертова шарманка, никак не заводится, Вячеслав Иванович!.

Славка сладко зевает и лезет под капот.

— Ну так и знал, так и есть, оборвали дроссель, разве это порядок — олухи. Вам только на ишаках ездить. Ну тебя, Гена, заводи сам. Техника такая, с ней надо, как с барышней — по-хорошему, поласковее, а не дергать.

— Ну завел…

— Надо же, и аккумуляторы посадили. Охо-хо! Гена, Гена — одним словом — интендант — вот ты кто, Гена.

— Сам ты Чижик!

Славка смотрит из-под локтя на Гену.

— Крутни-ка, товарищ интендант-педант. Поработай ручками… если головка тю-тю…

Гена вставляет в храповик заводную рукоятку и зло дергает. Мотор чихнул.

— Будьте здоровы, — откликается Славка.

— А нам и на бюллетене неплохо.

— Правильно, товарищ интендант, еще прошу.

Гена еще раз проворачивает рукоятку. Мотор затрясся, набирает обороты. Гена трясет Славке руку.

— Ну, я пойду погрею свою ласточку, а ты, Гена, много воздуху не давай, ладно?

Славка прячет багрово-красные руки и трусит вдоль поезда. Я иду за Славкой. Из-под тяжеловеса вылезает Поярков, разгибается, преграждает дорогу.

— Антон, натяжные тросы оборвало. Надрывы в косынках заварим, а что делать с тягами? Думай, Антон.

— Пока варите.

— Нет, ты скажи, что делать с тросами? Или будем день ходить, вздыхать вокруг да около, а ночью корячиться на перевал.

— У тебя есть предложения?

— Есть.

— Говори.

— Ты со сварщиками и слесарями оставайся, вари, думай, а мы поедем в столовку, горячего похлебать надо.

— Надо — поезжайте.

Из-за спины Василия Николай Зотов встревает в разговор:

— Вначале накормить надо, а потом заставлять работать.

— Можешь ехать, никто не держит.

— Да я так, к слову, — отрабатывает задний ход Зотов.

— Что уж там пятиться, сказал — добейся.

Водители садятся в фургон, а Зотов берет сварочный держатель. После обеда подруливает на фургоне Гена. У нас уже все готово, подварили водила, подтянули гайки.

— Ну как вас там накормили?

— Нормально кормят, — объясняет Гена, — раньше на пятерку, до реформы, раз обедал, теперь на эти деньги два раза ем.

Славка сует мне в руки сверток.

— Блинчики, дед, те-епленькие, с пылу. Поешь, — и бежит к своей машине.

Гена выкладывает ребятам завтрак, а его уже торопят стопорить встречные машины. Смазку в мостах и редукторах схватило на морозе, и мы не можем сдвинуться с места. Берем с раскачкой машин. Взад-вперед, взад-вперед. Наконец тронулись. Резина на дисках как колодки, никакой эластичности. Сытой гусеницей ползет поезд. Немного проехали, и колеса обмякли. Мягче пошла «Колымага». Я хватаюсь за поручни и на ходу подсаживаюсь к Славке.

— Нарушаем, товарищ дорогой, — подражает Славка Талипу. — На чистый вода вытаскивать будем…

— Извините, товарищ механик.

— Чтобы это было предпоследний раз…

День, казалось, только еще начался, а уже пошел на закат. Солнце так из-за гор и не вылезло, только и осветило дальние верхушки гольцов. Так и осталась в распадках нетронутой глубокая синева.

Тащимся ущельями, и клык гольца, разрастаясь; то справа, то слева выходит. К перевалу подошли, когда уже начало смеркаться. Навстречу нам высыпали из домиков дорожники, обступили встречные шоферы.

— Не-е, не возьмет… Шибко большой поезд. Три тягача «Колымага», а перевал крутой. Не возьмет. — Знатоки пророчили нам провал.

А Василий Андреевич бодрится.

— Вот эту горушку. Нам бы в деревню такую, вот бы покатали девок. Помню, бывало, ребятня сани заволокет на горку, а оттуда куча мала — потеха на все дворы… Только голые зады сверкают, без штанов ведь ходили.

— Ну ты наскажешь, дядя Вася.

— А че наскажешь, правда! У парнишек длинные рубахи, у девок — юбки. Это сейчас рейтузы и всякая прочая сбруя, а у нас этого не было…

— А это даже лучше, — ржут ребята.

— Ну вот что, братцы, делу время, потехе час. Брать перевал с ходу, но смотреть в оба.

— Что неясного. Ясное дело, дед. — Ребята расходятся.

На подъеме три «гитары» — три поворота, три загогулины. Третья самая верхняя, самая крутая. Там стоит памятник: металлическая тумбочка со звездой. Снизу смотреть — маленький треугольник, вписанный в безбрежное пространство неба. Звезды отсюда не видно, только извивается серая полоса дороги. С одной стороны ее обрыв, с другой — стена, и на этой стене цепко держатся реденькие лиственницы, не успевшие за короткое лето распрямиться, отогреться, передохнуть.