— Видал такую машину? «Практика».

Я повертел в руках новенький аппарат в блестящей черной кобуре.

— Ну, ты, Славка, даешь, на какие только шиши?

— Как на какие, на подъемные. Сколько мы моментов пропустили, а надо бы запечатлеть. Помнишь, как на Лебяжьем голец льдом блестит — глазам больно, а под тобой облака, будто кто перышек навтыкал в небо, и марь дрожит, как заливное…

— Хорошо бы сейчас кусок заливного, заливать-то ты здоров, а вот жрать нечего.

— Да, заливного нету, есть картошка в распашонке и огурцы маринованные.

Славка сдвигает свои лабораторные принадлежности, освобождает половину стола и идет мыть руки.

Я достаю хлеб из полиэтиленового мешка, режу горбушку пополам. Ставлю кастрюльку с картошкой и открываю банку с пупырчатыми огурцами. Славка достает вилку и откуда-то из-за ножки стола бутылку коньяка.

— Полагается, дед, по десять капель — обмыть подъемные. Это мне Василий Андреевич посоветовал взять машинку, он бы тоже взял, но у него «Зоркий-4», тоже хвалит. Обещал забежать. — Славка взглянул на часы и выставил еще одну рюмку. — Хорошо бы, дед, перетащить сюда Талипа, Димку, Андрюху. Вот только боюсь, этот настырный Талип не поедет, раз отказали. Может, организовать вызов через эту женщину, только неудобно лезть человеку в глаза. Но работяги нужны, это точно знаю. И койка в общаге есть, у меня же разрешение. Мог бы и на моей койке, если ты, конечно, не возражаешь, только честно, дед…

— Честно, как эта картошка!

В общем, через два дня вызов Талипу был послан.

— Порядок! — подпрыгнул Славка и сразу засуетился: — Может, на почту сбегать — телеграмму отстучать, пока не закрыли, а?

— Беги, беги, только умойся, там ведь девушки, а ты холостой.

— «Девушки, девушки, где вы…» — поет Славка, он уже одет. — Покедова, — «делает ручкой» из-за двери. — Забегу в магазин, соку и соли возьму. — Слышу по лестнице только бух, бух сапожищами.

Вспомнилось: захожу на монтажную площадку, Славка с ребятами крутится возле шагающего экскаватора, смотрю — что за черт — в робе, а на ногах тапочки. Ребята посмеиваются:

— Ты что, на марафон собрался?

Глянул он себе на ноги…

— Вот ешкина-мать! За что боролся, на то и напоролся: никак не могу с этой чистотой сладить, что за мужицкая привычка. Вчера тоже начудил: спросонок упорол на улицу, ищу уборную, совсем забыл, что это дело в дому.

— Склероз, Вячеслав Иванович, называется.

Достаю из бумажника и подаю Славке телеграмму.

Он вертит в руках, долго не вскрывает, заглядывает и говорит облегченно:

— Точно, от Талипа!

И вот мы со Славкой ездим к автобусной остановке встречать Талипа. Третий день подряд. Автобус приходит по расписанию, а Талипа все нет.

— Может, забуксовал? — предполагает Славка и начинает сердиться. — Тут ждешь… Ну его к черту!

— Раздумал.

— Тогда зачем телеграмма? Начальство тормознуло?

— И это вполне возможно.

— Жди его теперь, как девицу красную. Ждать да догонять — хуже горькой редьки. Да-а, дед, а хорошо бы Талип редечки привез, мы бы ее тертую да с холодным кваском.

— Неплохо бы!

— А может, он женился, с женой нагрянет, — оживился Славка. — И в телеграмме — «выезжаем», заметил? Вот потеха-то, ну и пускай, только где жить?

— У нас поживут, думаю, ты не откажешь?

— Ну, ты даешь, дед! «Весь ЛЭП прытащим, товарищ командыр», — подражает Славка Талипу. — А все же придется врезать по шее как следует этому «гаешка мэ-двенадцать»!

— Да брось ты, Славка, переживать. Не удавятся, так заявятся. Может, решили вдвоем с Димкой двинуть, а тот к Галке в Москву завернул.

— Не-е, дед, рассохлось у них. Галка с каким-то доцентом упорхнула, насолить Димке хотела, а за что солить-то? Сам посуди. За что солить. Письма писал, — Славка загибает палец. — Гроши исправно слал. Не поймешь, что у них, у женщин, происходит, поди разберись, что им надо. Потом и она ему, Димке, жалилась, с доцентом они разбежались будто, не тот он человек оказался. Но и Димка после этого уже не мог. Он ведь все пацана хотел, Димка. Она же к нему не раз приезжала: уедет тяжелая, а вернется… Потом-то она осознала свою ошибку. Но это уже было потом… Димка ничего не хотел поправлять. Другой раз скрипнет зубами, и все. Я так понимаю: если женщина осознала, поняла, то и ее можно понять. Но как-то советовать не решался, вот я про себя… — Славка на минуту примолк, отвернулся и стал смотреть в ту сторону, откуда должен был прийти автобус, но автобуса не было видно, и он снова заговорил: — А вот я про себя не знаю даже… Говорят же — чужую беду руками разведу.

Все эти три дня одни и те же разговоры. Ждем у моря погоды. Славка уже из себя выходит.

— Ну, хомут схлопочет от меня, вот увидишь. Просто невыносимо так издеваться. А может быть, самолет упал или автобус накрылся, и так бывает ведь?

— Не каркай, Славка, еще чего, — не выдерживаю я. — Пустомелишь. Приедут — мимо не проедут. Тут край земли, дальше дороги нету. Тупик.

Автобус приходит и уходит, и, проводив его, мы на мотоцикле мчимся на работу. Мотоцикл этот Славке удружил я. Хлюпает носом, простывает — осень уж. Сивую траву на обочинах дороги подломило морозцем — хрустит на ветру, а еще недавно стелилась волнами, текла. Вот уже и хвоя на лиственницах полыхнула желтком, и карликовая березка забурела в марях.

— Больше не поедем, ну их, — Славка обижен.

На перекрестке вылезаю, а Славка двигает дальше, на монтажную площадку, мимо «нахаловки». Времянки разрастаются, как лишайники. Несмотря на строгий запрет, ничего с самозастройщиками сделать не могут. Цепкая штука — жизнь. Да и надо ли так строго судить тех, кто не может быть долго в одиночестве, без родных и близких. Говорили, один монтажник больше года пробыл в одиночестве и только вырвался в отпуск — на самолет и к жене, с порта прибежал домой, обнял и не отпускает… Она ему — хоть рюкзак-то сними. И смешно и горько.

Наутро, без четверти семь, Славка уже тарахтит мотоциклом. И виновато улыбается.

— Я так просто, дед, только взглянем на автобус и немедленно смотаемся.

— Да что уж там, поехали.

Автобус сверкнул вишневыми боками, весь в стекле. В окна пялятся Талип и Димка и какой-то паренек.

— Гляди, ихние морды, дед! — кричит Славка.

Первым из автобуса выскакивает пес. Понюхал воздух, покрутил черным, с глубоким разрезом носом и к Славке, облапил, принялся прыгать нос в нос, а Славка я доволен.

— Ах ты шкура барабанная, смотри, это же ваш дед, не узнаешь? Бюрократина ты, Голец? Да я и сам бы тебя не признал — хвост кренделем, раздался, осанка.

А тут и Талип с Димкой вывалились. С ними паренек. Чемоданы, рюкзаки, из них торчат ружья зачехленные. Таскаем на обочину, складываем к мотоциклу. И Голец сюда же, поднял лапу на колесо — застолбил свое присутствие на колымской земле. Ребята поглядывают на меня, усмехаются. Славка тоже посмеивается. Талип подталкивает ко мне мальчишку.

— Вот опять твоя детка — одна клетка, — говорит Талип.

Смотрю на мальчугана, да это же Андрей… Андрюха… Паренек жмется к Талипу. Ростом они одинаковы. Талип почти не изменился, разве усох малость.

— Блудливые детки, — басит Димка.

Он-то лицом округлел, шея бугрится, вроде пониже ростом стал. Нет, просто вширь раздался.

— Андрей, Андрей, ни за что бы не признал тебя.

— Дед? — Андрей бросается ко мне…

— Димка, чертяка, ты-то какими судьбами? — пытается Славка скрыть волнение.

— Не торопись, Слава, долго рассказывать, введу в курс дела, изложу. — А пейзаж у вас тут ничего, — покрутил головой Димка. — Есть на чем глаз остановить.

— Ну, двинули, братцы, — командует Славка и тут же шепчет мне: — Пока Талип складывает пожитки, может, в магазин завернуть?

— Не стоит, Слава, у нас ведь есть, хватит. Вези ребят домой, устраивай, ставь чайник, а мы с Андреем в магазин завернем.