Подвел меня к забору и показал на раскулаченный, с заржавленными боками самосвал.

— Прошу любить и жаловать, — говорит. Потолкал ногой переднее колесо машины. — Я же говорил, что все занято.

— Ну что же, зато никто не упрекнет, что новичку сразу дали добрую машину, — подмигнул я Ромашкину.

На другой день я положил перед ним на стол два исписанных с обеих сторон листа, расчеркнутых красным, синим и черным карандашами.

— Что это? — удивился он.

— Читайте, — говорю. — Красным — детали первой необходимости, синим — второй, черным — третьей и так далее.

— Что же вы врываетесь ко мне? На это есть механики! — вспылил Ромашкин.

— Был у механиков, послали к вам.

— Вы что, в бирюльки играть приехали? Где я вам возьму, у меня не Гутап, знали, куда ехали, не нравится — можете…

— Простите, у каждого свои обязанности. Я тоже не завод и изготовить динамо, трамблер, свечи не могу. Тут у меня в списке перечислено, — и так спокойненько напомнил закон, применяющийся к лицам, виновным в разукомплектовании машин и оборудования. И попал в цель. Такого поворота Ромашкин не ожидал. Он даже взмок, достал платок. А я за дверь. В коридоре перехватил механика… Тот тоже от меня отмахивается. Обещает завтра заказать в кузнице рессоры.

А я ему:

— Ты меня не потчуй завтраками, я ими сыт по горло. Пиши заказ, я сам схожу, поговорю с кузнецами.

Так и пошло. И механик подписал, лишь бы отвязаться.

Прихожу в гараж еще до свету и ухожу, когда темно. Через неделю на «подзаборном» самосвале вырулил к диспетчерской за путевкой. Кручу баранку, езжу. А в конце декады у меня не приняли путевки. Посчитали, что приписал рейсов тридцать, не меньше. Диспетчер вдруг сказала, что надо путевые листы проверить, порядок такой.

Порядок есть порядок, не возражаю. Посадил с собою ее. Вечером она докладывает Ромашкину, что все правильно: Поярков сделал двадцать одну ездку.

— Этот Поярков, — говорит, — циркач. Двадцать одну ездку по виражам. Всю душу из меня вытряс.

Ромашкину крыть нечем, и посылает он меня на ремонт дороги. «Трасса — кровная артерия строительства. Мы должны лечь костьми…» Ромашкин-то умел произносить красивые слова там, где и не надо: к месту и не к месту. Припомнил он тут мне и прошлое: «Ты, говорит, Поярков, жаловался на плохие дороги, тебе и карты в руки». Но он-то знал, что там один геморрой высидишь; по полтиннику в день путевка обходится. Я спорить не стал, махнул рукой: кому-то же надо и дорогу ремонтировать.

— Вы уж постарайтесь, — попросила диспетчер.

На другой день я выехал на ремонт дороги. Веришь, едва сыскал мастера. Пока повез его переодеваться, потом на гравиесортировку за девушками, пока вручную самосвалы грузили — время бежало. Лишь к обеду сделали одну ходку. Плюхнули на дорогу, разровняли. Тут же машины порастянули колесами свежий грунт, будто и не было его.

Говорю мастеру:

— Такими темпами будем сыпать, как раз до конца стройки хватит.

— Не нравится, можешь не приезжать.

Заспорили. Мастер добавил грузчиков.

А с получки работяги не вышли на работу.

— Ступай, — говорит мастер, — подремли в кустиках и не поднимай шуму.

— Если сейчас же не организуете дело как следует, — сказал я ему на ухо, — расскажу начальнику строительства о вашем безобразии, а предварительно сверну тебе скулу, — и швырнул мастеру в лицо путевку.

Назавтра дорожники и вовсе отказались от машины. Ромашкин поставил на вид, что не сработался с дорожниками, и я снова стал возить бетон. А к концу месяца диспетчер взмолилась:

— Дядя Вася, может, пару путевок оставим не следующий месяц, а то, кто знает, каков будет заработок?

Я поначалу не понял. Зачем, говорю, оставлять, если, в случае, и прихворну, с профсоюзом аккуратно рассчитаюсь, задолженности не имею.

— Вы понимаете, товарищ Поярков, расценки могут пересмотреть и срезать. А у меня у самой муж шофер.

В тот вечер у нас состоялось собрание. Разговор шел о том, как лучше подготовиться к перекрытию реки. На этом же собрании водители приняли решение отработать один день в помощь борющемуся Вьетнаму. Я внос предложение передать в помощь Вьетнаму наш заработок за сверхурочные часы. У меня их около двухсот, да и у других не меньше. А служащим и ИТР можно бы было перечислить премиальные.

После собрания Ромашкин похлопал меня по плечу. Многие аплодировали. Правда, кое-кто без особого энтузиазма.

— Молодец, — говорит Ромашкин. — Приятно работать с ответственным человеком. Дело к тебе есть. Был у меня тут один и разбил, понимаешь, подлец, такую машину — бортовой КрАЗ, до сих пор душа болит. Она сейчас нужна во как. — Тут он чиркнул себя по горлу ладонью. — А восстановить некому, некому доверить, понимаешь? Не возьметесь, Василий Андреевич, а? Выручите, голубчик!

По правде сказать, желания я не испытывал, но выручить согласился. Веришь, Антон, почти месяц не вылезал из-под машины, последнюю неделю подкрашивал, подмазывал, утеплял. На дворе уже вовсю летали белые мухи. А Ромашкин еще и выговорил: «Долго возитесь. Не на курорт приехали. Не справляетесь — отдадим другому». Я промолчал. На душе было противно, к тому же ломило поясницу — повалялся на холодной земле — вот и напомнил о себе старый радикулит.

Ну, словом, на этой машине и работал. И опять в конце месяца при подсчете путевок вспомнили Пояркова. На этот раз Ромашкин даже по столу стукнул.

— Вы что, товарищ Поярков, изобрели автомобиль с космической скоростью — двадцать рейсов в Ленск! Я сам шофер. — Потом помолчал, ровно опомнился, и другую песню завел: — Человек я не злопамятный. Мы тут посоветовались и решили именно вас послать в Ленск. Нам выделяют сорок комплектов резины — вот телеграмма. Сами понимаете, что это значит, если парк наполовину разут. Резину надо получить поскорее, а то чего доброго растащут.

— Как же растащут, если, выделили?

— Поймите меня правильно. Вы же человек умный, — снисходительно улыбнулся Ромашкин, — если вы завтра вернетесь, все убедятся, что вы действительно способны за сутки обернуться в Ленск и обратно. Вот и основание — и верить и платить… По рукам?

Противно все же… Ох и противно, Антон. А деньки выдались трудные, но ехать надо. Но резину получил — возвращаюсь. Устал чертовски, и все как-то безразлично. Смотрю на дорогу. А она, всеми ветрами продутая, все не кончается. Но прикинул, во сколько обойдется рейс. Подбил километры — полный тоннаж с негабаритом — выходит без малого сорок рублей, это, считай, за одни сутки. Жить можно.

Ребята потом рассказывали, как Ромашкин допытывался у диспетчера:

— Этот фото-мото не отмечался? — Уж за кого брался этот Ромашкин, так уж и не отступался. — Значит, не обернулся в срок, подвел коллектив? А жаль, не оправдал доверия!

Ну а диспетчер ему:

— Спит дядя Вася, ребята не велели будить.

На этой резине и погорел Ромашкин, да и не только на этом. Узнали, кому и за какие услуги он выдавал новые комплекты резины. И потащили Ромашкина на партком. Вынесли строгое партийное взыскание, перевели в работяги. Но он не пошел копать канавы, а где-то, по слухам, сдал экстерном, получил диплом и начал «поднимать» сельское хозяйство. Но до решения в горкоме Ромашкин все еще ходил в начальниках и сутяжничал. Как-то прибегает секретарша.

— Дядя Вася, а дядя Вася, где вы запропастились? Вас срочно вызывает начальник.

— Срочно? Эх, кнопка, — говорю. — Кто меня может вызывать. Нету дяди Васи, есть без пяти минут пенсионер Василий Андреевич Поярков.

— Вот вам и хотят вручить медаль.

Захожу к Ромашкину.

— Зачем звал? Только не юли, говори толком.

— Круг почета придется сделать, поедешь на Алдан.

— На метле?

— Своим ходом.

Оказалось, что из-за этого же Ромашкина ножи для бульдозеров остались здесь, а там без них как без рук. Словом, бестолковщина. Весь день собирал болты, гайки, тросы, бобины. Подтягивал стремянки, регулировал тормоза. Вот как был перемазанный, прокопченный, так и сел за баранку. И только по ночам уроню голову на руль, подремлю. Вскинусь, в теле дрожь, поясницу корежит, но превозмогу себя, выпрыгну из кабины — горсть снега в лицо — легче сразу. А у ручья достал чемоданчик, снял рубашку, стою. Красотища.