Дед немного захмелел.

— Погостевай, — уговаривал он, — гляди, и Колька забежит переночевать.

О Коле Зубкове я уже наслышан.

Прощаюсь с дедом, на всякий случай договариваюсь: если не уеду, зайду переночевать.

— Не сумлевайся, места хватит. Найдем, что подстелить и укрыться. Возвращайся, самовар приставлю.

Иду между домами и по битой бульдозером дороге. Высоко над головой терриконы, похожие на крепостные бойницы. Тремя ярусами пасти штолен, отвалы. Перед каждой пастью отсыпки: черные с синим оттенком камни, издали похожие на зернистую икру. Вокруг отвала веером лежит грязно-серый снег. От подножия до вершины горы к терриконам тянется лестница — длинная, как разлука. Спроси, и тебе скажут — до первого яруса штолен две тысячи восемьдесят две ступеньки, от первого до второго. — тысяча одиннадцать, а дальше посчитай сам.

На пути пивная-закусочная. Захожу. Тесно. За стойкой полная женщина обмакивает кружки в оцинкованное ведро и наливает пиво. Зовут ее Софой.

Становлюсь в хвост и двигаюсь вдоль прилавка.

— Споласкивайте кружки хоть чистой водой, что ли.

Софа улыбается мне золотыми зубами.

— С грязного не треснешь, с чистого не воскреснешь!

— Мудро…

В дверях появляется невысокого роста мужчина и идет к стойке. Он сильно припадает на ноги. Шум стихает. Шахтеры расступаются, дают ему дорогу. Подходит. При галстуке, кожаная куртка на «молнии». С коротким козырьком — «ноготь» — меховая кепочка. Что за важная особа? Не замечал, чтобы шахтеры оказывали кому-либо такое внимание.

Присматриваюсь. Лицо у посетителя в пороховых занозах. Мне показалось, он смеется, присмотрелся — порванные губы, плохо заштопанные. Видны металлические зубы. Софа хватает кружку и макает ее в тягучую жижу.

— Не могу привыкнуть к свинству, — говорит он и смотрит на продавца холодными серыми глазами.

— Один момент, Коленька, — спохватывается Софа и кружку моет под чайником, споласкивает пивом.

Шахтеры Колю приглашают, но он вежливо отказывается, выпивает свою кружку, ставит на прилавок и прихрамывает к выходу.

— Это кто такой? — спрашиваю Софу.

Софа искренне удивляется:

— Ты че? Да Зубок же, Коля!

Оставляю пиво и протискиваюсь к выходу, догоняю его на улице.

— Хочу с вами познакомиться.

Коля хмыкает.

— Гражданин Союза Советских Социалистических Республик, — говорит он, протягивая мне руку. — Вас я тоже видел, вы приезжали с пацаном в кино, так что мы в какой-то степени знакомы. Зайдем ко мне, — предлагает он.

— Я о вас много слышал, — начал я, — как о герое.

— Герой с дырой, — перебил Коля. — Когда у людей несчастье — это называется моей работой. Горноспасатель — такая у меня профессия. Мой дядя был тоже горноспасателем, о нем говорили, что он колдун. Ходили легенды. Но я знал, в чем заключалось колдовство дяди. Дядя обладал феноменальной памятью, в его мозгу четко запечатлелись все проходки шахт. Бывало, на спор завяжут ему глаза, и он отыскивает под землей нужный штрек. Это колоссальная тренировка мозга, особое чутье спасателя.

Мне показалось, что Коля как-то кудряво, не по-шахтерски выражает свои мысли. Мы подошли к дому, почти по самую крышу погребенному в снег, без наличников и ставней на окнах. В сенях лежала большая лохматая, с бело-черными пестринами, собака.

— Проходи, не бойся — добрейшее животное, на пенсии. — Пес будто понял, поднялся, изогнул коромыслом спину, пропустил нас и снова лег.

В комнате пахло известью, на окнах шторки, к подоконникам подвешены банки для воды.

Кровать, кирпичная печь с духовкой, стол, скамейка и три табуретки меблировали комнату. Половина стола, Заставленная посудой и едой, прикрыта газетой. Односпальная с никелированными головками кровать покрыта чистым пикейным покрывалом. Я повесил полушубок на гвоздь, сел на табуретку к печке.

Зубков достал из печи кастрюлю, запахло лавровым листом и духовитым мясом. Он заметил, что я внимательно оглядываю жилье.

— Нравится зимовье? Живем — хлеб жуем, за нуждой в люди не ходим. Подвигайся. Прошу. — Коля похрумкал колечком лука. — Будем из кастрюли. Если желаешь, могу в тарелку, только быстро стынет.

— Не надо, давай из кастрюли.

— Подушечки, пуховички, ковры не для нас, — серьезно сказал Зубков. — Не подумай, что рисуюсь. Нет. С пуховичков в шахту — слишком резкий контраст, кто как, а я так считаю. Спасателя не должна робость брать. Что ни говори, человек есть человек. Когда на земле оставляешь толстую сберкнижку и уютненькую спаленку и идешь под землю не просто руду добывать, а спасать товарищей, оторопь берет. — Коля помолчал. — Был у меня друг, парень-песня, стал копить деньги, и не стало парня. Пару чистого белья надо всегда иметь и жить просто, по-земному, не выдумывая. Батя мой говорит: «Уберет небо и землю бог — на кочке проживем, если человек живет для человека». А ты смотри, — вдохновлялся Коля. — Старик мой толкает передовые идеи. Помню, Ивашку-братана провожали на войну. Старик подвел его под семейные фотографии. Ну, говорит, сукин ты сын, Иван Артемьевич, сын мой, я за царя и отечество кровь лил, а ты за отечество и власть Советов пролей, сокруши супостата. Не вдарь в грязь лицом древний род Зубковых! Вот такие дела.

С улицы послышался простуженный лай «пенсионера», распахнулась дверь, и на пороге появился заснеженный человек в каске. Он даже не отряхнул снег.

— Зубков, на выход, — сказал человек в форменной спецовке и нырнул за дверь.

Коля поспешно оделся, мы вышли вместе. Снег валил хлопьями. На улице было мутно. Зубков, не попрощавшись, спрыгнул с крыльца и сию же минуту словно растворился в снежной массе. Я пошел к магазину. Около крыльца стоял легковой «газик». Шофер возился под капотом. Тут же валялась какая-то деталь, я смахнул снег — старый заржавевший пускач — видно, пацаны таскали. «Вот бы Андрюхе», — подумал я и на всякий случай спросил шофера:

— Не подбросишь, дружище, к гольцам?

Шофер хлопнул капотом.

— Ну, поехали.

Был он маленький, рыженький и очень важный. Резко, чересчур резко, работал баранкой и сдавленно переводил дыхание, Я спросил его:

— Давно крутите?

— Да как вам сказать, — не сразу ответил водитель, — считайте — с малолетства.

Мы забрались на гору, водитель подрулил к палатке.

— Зайдем, — предложил я.

— Некогда. Как-нибудь в другой раз.

Я сунул руку в карман. Он удержал:

— Не обижай, человеком надо быть, — и, поддав газу, скрылся за поворотом.

Из палатки выглянул Андрей и обрадованно закричал во весь голос:

— Смотри, братва, дед вернулся. Вот он, видите, я же говорил!

— Вот тебе, Андрей, работенка, — я протянул ему пускач. — Возьми у бригадира ключи и отремонтируй.

— Сейчас?

— Да нет, когда снег перестанет.

Андрей деловито осмотрел заржавевший пускач.

— Постараюсь, дед? А ты меня к Нельсону возьмешь, ландорики порубать у Полины Павловны?

— Ты откуда взял?

— Мужики говорили.

Захожу в палатку — так и есть, телефонограмма. Читаю, «На перевале литой гранит тчк Буровые станки не берут тчк Соответствующих забурников нет тчк Ввод линии срывается тчк Тяглов».

Надо ехать. Если уж Нельсон написал, значит, плохо дело.

— Заводить, дед?

— Долго думать нечего, поехали.

Усаживаемся в вездеход, и Славка трогает.

Дорога бежит по крутому нагорью. По обе стороны упал навзничь стланик. Метели прикрыли его ветви, пригрелся под снегом и будет лежать так до весны, сохраняя завязь шишек. Весной распрямится, зеленая хвоя станет голубой, запахнет кедровым орехом. Но уж если пожар, то страшен стланик в огне. Тушить его бесполезно. Это сплошной вал огня. Горит и стонет, как живой. Вначале замрет, притаится огонь, не, вздумай подойти, — хитрый зверь. Это он ждет, пока из хвои вытопится и накалится смола, потом заголосит — душу вывернет. Перебежит огонь дальше на хвою, стебли корчатся, судорожно упираясь вершинами в землю, норовят подняться, да так и замрут. Не вздумай попасть случайно на это кладбище, хоть летом, хоть зимой. Запутаешься, обдерешься. А если еще и припозднишься, то испугаешься до смерти.