На какой руке немцы носят обручальные кольца? Она не знала. Мобильный интернет угрожал обнулить баланс ее телефона, но ей было все равно. Страницы открывались медленно, и Лара нетерпеливо листала пальцем дисплей, по одному и тому же месту. Ну же, скорее! Наконец она нашла ответ. И в груди почему-то ощутимо кольнуло, булавкой царапнуло.

Проходя мимо того места, где еще недавно разлетелись бумаги, девушка обратила внимание на что-то поблескивающее в траве. Ручка, темно-зеленая, в малахитовом корпусе, с серебристой кнопочкой и тонким стержнем. Лара в нерешительности покрутила ее в руках. Она была почти уверена, что ручку обронил ее Господин Распорядитель. Недолго поколебавшись, девушка сунула вещицу в карман джинсов, чтобы при случае – а она очень надеялась, что случай подвернется, – отдать ее владельцу. Сегодня он был отстраненный, еще более деловитый и официальный, и, признаться, Лара его побаивалась. Когда он общался с коллегами и, судя по тону, отдавал распоряжения, в линии его рта проступало что-то жесткое, незнакомое. Сегодня Лара боялась его отвлекать. Да и негоже лезть к серьезному женатому человеку со всякими глупостями, убеждала она себя.

«Серьезный человек», впрочем, все равно лишал ее покоя. Она научилась безошибочно выхватывать его из толпы, хотя людей на кладбище становилось все больше. «Мы передвигаемся по кладбищенскому полю, как фигуры по шахматному», – почудилось Ларе в какой-то миг. И тут же в ответ на ее мысль голубоглазый немец прошел мимо. Настроение его, менявшееся быстрее погоды, снова было лучезарное – он насвистывал залихватскую мелодию. То ли Ларе показалось, то ли мужчина действительно замедлил шаг рядом с ней. В любом случае его музыкальные данные девушка оценила. Но ей тут же пришлось себя одернуть – вообще, уместно ли все это? Лара постоянно чувствовала себя неловко: это ведь кладбище. А она скачет по нему, как трясогузка, и мысли ее заняты совсем не скорбью.

Девушка приказала себе сосредоточиться и приняться за дело. Стали прибывать первые автобусы с немцами, родственниками тех погибших, кто останется лежать здесь. Лара ныряла в толпу, с кем-то заговаривала и узнавала маленькие истории судеб – с той стороны. О не вернувшемся с войны отце, об умершем в русском плену дяде, о старшем брате, чьим местом гибели считали Литву, пока не пришло известие, что он – здесь.

– Все, что я помню, что он присаживался на корточки и я забиралась ему на шею. – Сухонькая седая немка в шляпе рассказывала это не Ларе, а пожелтевшей фотографии, на которой молодой парень прислонился к блестящему боку легкового «Вандерера». – Сабрина, говорил он мне, держись крепче, мы взлетаем. А потом вставал, со мной на плечах. И мне казалось, это так высоко-высоко…

Ветер шелестел в диктофоне, мешал, и у Лары уже не было возможности отстраниться, положившись на красный мигающий огонек Rec. Она вслушивалась в слова, впуская их в себя, и в ней сквозили картины из чужого прошлого, прошлого тех, кто был врагом, но кому эта вражда тоже причинила горе.

В кармане все еще ждала зеленая ручка. Лара хотела отдать ее и в то же время хотела оставить себе – на память.

Господин Распорядитель вышагивал взад-вперед у входного павильона. Он разговаривал по телефону, и девушка выжидательно застыла неподалеку. Наконец мужчина убрал телефон и откинул упавшие на лоб волосы. Лара вздохнула и быстрее, чем успела бы одуматься, шагнула ему навстречу.

– Excuse me… Is it yours? I’ve found it there… – Она протянула ему ручку. Он отступил назад:

– No, not mine.

– Ok.

Она развернулась с улыбкой и быстро отошла, чувствуя себя полной дурой. Надо же, в кои-то веки решила проявить инициативу! Как жалко, должно быть, она выглядела…

Все еще негодуя на себя и – почему-то – на него, Лара дошла до стола информации и оставила ручку там. Кому-нибудь пригодится. А ей чужие вещи не нужны.

Вскоре прибыли официальные лица. Кладбище, с которым Лара успела примириться и даже сродниться, переполнилось суматохой, голосами и утратило свою задумчивость. Яркое солнце слепило глаза, Артем, вглядываясь в глазок камеры, чертыхался, бормоча что-то про жесткость и пересвет. И все, кажется, вздохнули с облегчением, когда гости расселись, а ведущий мероприятия начал вступительное слово.

Лара не захотела присесть на стул. С высоты роста ей удобнее было беспокойно оглядывать поле, пока она не нашла знакомую фигуру. А найдя, уже не могла сесть, чтобы не потерять его из виду. Голубоглазый человек, имени которого она так и не узнала, стоял неподалеку от креста, в окружении нескольких коллег, лицом к толпе – и к ней тоже.

Вернер вслушивался в слова, через усилитель гремевшие над притихшим полем. Каждый из выступавших говорил о примирении, о памяти, о трагедии мира… Все правильно. Вернер не мог сосчитать, сколько раз он слышал подобные слова. Поначалу они производили на него впечатление, а теперь все меньше и меньше. То, что он делал, что имело важность именно для него, закончилось к началу мероприятия. Мертвые могут обрести покой, а их родные всплакнуть над их могилами, которые теперь – есть. Над кладбищем высится крест, напоминая о том, что на свете есть зло, а значит, и добро тоже. И слова, сказанные в микрофон, не имеют к этому особого отношения.

Жара дурманила, затягивая глаза масленой дымкой. Казалось, что волосы на макушке готовы вспыхнуть. Вернер отступил чуть в сторону, в узкую полоску тени от креста. «Тень, конечно, скоро сместится, но хоть какая-то передышка», – подумал он и понадеялся, что его перемещений никто не заметил. Надо держать лицо. Вслушаться в громкие изречения… Не увлекаться своими мыслями, особенно о той девушке. Где она, кстати? На открытие приехало много женщин, и гостей, и волонтеров, и супруг официальных лиц. Но Вернер почти сразу нашел ту, необходимую. Прямо напротив него, позади устроившихся на стульях людей, слитых в одну бесформенную дышащую массу.

Ее волосы поблескивали, стекая по плечам. Он знал, что ей жарче, чем ему, и досадовал, что не может укрыть ее ни от холода, ни от дождя, ни от жары. Куда она смотрит? С такого расстояния Вернер не мог определить точно, но знал, что теперь будет смотреть на нее.

Куда он смотрит, интересно? Это только кажется, что на нее, скорее всего, просто в пустоту, вслушиваясь в слова чиновников. Интересно, сколько раз он все это слышал, гадала Лара. От ее внимательного глаза не укрылось ни его едва заметное перемещение, чтобы скрыться в тени креста (это ее ужасно развеселило), ни его осторожное покачивание взад-вперед, с носочков на пятки. Он явно делал это неосознанно, и теперь Лара знала о нем то, чего он сам о себе не знал.

Когда заиграли гимны, он вытянулся и замер, заложив руки за спину, и даже после того, как аккорды смолкли и все зашевелились, ее Господин Распорядитель не шелохнулся. И Лара застыла, как его отражение. Артем в очередной раз принялся шепотом уговаривать ее присесть, но она упрямилась. Она хотела быть прямой, как натянутая тетива, потому что внутри ощущала себя именно так. Ее подбородок был не просто поднят, он был вызывающе вздернут. Уже не было никаких сомнений, что они смотрят друг на друга. Лара не боялась, что кто-то еще заметит их связь. Эта ниточка взгляда, протянутая через поле мертвых и живых людей, в общем-то и все, что у них есть. Смущаться или бояться – на это больше нет времени, на это никогда не должно быть времени.

И пока звучали речи, и музыка, и церковные песнопения с молитвами, пока тень от огромного серого креста скользила по полю, как стрелка солнечных часов, они стояли и смотрели друг на друга.

А потом все кончилось. Время хлынуло в прореху, наверстывая упущенное. Люди стали разбредаться по зеленому ковру, укрывшему могилы, чтобы сверяться с планом и искать те полметра земли, ради которых преодолели путь из Германии в Россию. Лара вдруг задумалась, что чувствуют сейчас тридцать тысяч лежащих тут немцев. Ее утренние туманные знакомцы. Наверное, они завидуют тем немногим, кого навестить приехали отыскавшиеся родственники, а еще лучше – потомки. Неслыханная радость для этих избранных, хоть и мертвых. А остальные ощущают себя примерно так же, как дети в летнем лагере, когда родители приехали к соседям по комнате, а к тебе – нет.