Я счастлива, что на свете живут люди, ухаживающие за военными захоронениями, ищущие павших на полях сражений, что существуют организации, в том числе Немецкий народный союз, по уходу за военными захоронениями, ведущие ежедневную и неустанную работу во имя мира. Потому что «призыв к миру всегда тише, чем призыв к войне». Этот цикл рассказов был написан как личный призыв к миру, как художественное осмысление, как взгляд в историю из начала двадцать первого века. С надеждой, что каждый найдет в себе силы положить конец войне внутри себя самого, но при этом навсегда сохранит о ней память. С надеждой, что мои современники будут жить и любить в мире.
WehrMacht[1]
Сад был словно сказочный, да и сам хозяин напоминал ей гнома. Пожилой, энергичный, невысокий, с веселыми глазами и лбом, уходящим в лысину, по бокам от которой курчавились мягкие и седые волосы. Иногда он приглаживал их крепкой пятерней, а большую часть времени они торчали клочьями белого пуха, как созревший хлопок из коробочки.
Его звали герр Леманн.
А ее звали Виктория Москвина, для близких просто Вика.
О том, что недавно овдовевшему герру Леманну нужна помощь по хозяйству, Вика узнала случайно, через «знакомых знакомых», когда искала работу и жилье на время летних каникул в университете Гумбольдта. Возвращаться на это время в Россию не было никакого смысла, у разведенных родителей были свои семьи с маленькими детьми, и Вику там никто особо не ждал. Начиналась ее взрослая жизнь. И теперь она каждое утро просыпалась в тихом пригороде Потсдама в маленькой комнатке дома немецкого пенсионера, чтобы ходить в магазин, готовить обед и подстригать живую изгородь из вездесущей бирючины.
Изгородь опоясывала садик, сладко пахнущий розами и глицинией. Из-под двух елей, низко опустивших свои сизо-зеленые лапы, на Вику поглядывали садовые скульптуры: семейство оленей с пятнистыми спинами, улыбчивый заяц и еж в разноцветном комбинезоне. Она уже успела заметить и даже привыкнуть к тому, что немцы не обходятся без таких фигурок в своих садах, хотя на ее вкус это было чрезмерно. Во всем остальном сад был безупречен, с ухоженными лопоухими хостами и папоротниками вдоль дорожки, песок между которыми был еще волнист и помнил зубцы грабель, и фонарями на солнечных батареях, вокруг которых в сумерки начинали свой бесконечный танец мотыльки.
Сказать по правде, Вика почти сразу поняла, что помощь как таковая герру Леманну была не нужна – он прекрасно справлялся и сам. Возраста его девушка не знала, но и без этого было понятно, что сдаваться на милость старости он не собирается. Вставал он даже раньше Вики, и каждое утро, сонно двигаясь в направлении ванной комнаты, она уже чувствовала запах свежесваренного кофе и слышала, как хозяин бормочет под нос то ли песенку, то ли стишок – всегда один и тот же мотив. Как все пожилые люди, он окружал себя множеством привычек, насобиравшихся за долгую жизнь, и этот мотив был его утренней привычкой. Сперва Вике было неловко, что он варит кофе и на нее тоже, но попытки помочь ему герр Леманн быстро пресек:
– Я варю по утрам кофе вот уже шестьдесят лет. Вдруг что-то сломается у меня внутри, если этот ритуал нарушить, а? Вы как думаете?
Он посмотрел на Вику лукаво, и ей пришлось со смехом согласиться.
– Вы слышали про птиц в Бразилии, которые собирают кофе? Они называются жаку. Прекрасно, представьте себе, разбираются в кофе! Человек ошибется, а птица никогда. Моя жена однажды услышала об этом по телевизору. С тех пор она шутила, что меня надо было назвать Жаку. Но мои родители мало что слышали о Бразилии, как мне кажется… Хотя имя дали все же птичье.
– Какое?
– Арне. Это от древнегерманского, означает «орел».
– Красивое имя, – оценила Вика.
– Моя жена тоже так говорила. А я ей отвечал, что самое красивое имя все равно принадлежит ей. София. Она была из Болгарии.
О жене герр Леманн упоминал постоянно, с юмором и теплотой, безо всякого надрыва, будто она ушла на почту и скоро вернется. Но именно в ее отсутствии была та причина, по которой здесь появилась Вика и которая стала ей очевидна через десять минут общения с хозяином. Одиночество. Нужна была не помощница по хозяйству – он справлялся сам, и не хозяйка – ушедшую в лучший мир фрау Леманн было не заменить. Но просто живая душа, с которой можно было обсудить новости или выпить кофе. Старший сын Леманнов вместе с семьей жил в Берлине и за три недели, что Вика провела в доме, приехал лишь однажды. Младший сын только звонил из Лейпцига. Спустя несколько дней после знакомства герр Леманн признался Вике, что сначала у него были сомнения:
– Идея нанять кого-то в помощь была не моя, это все фрау Келлерхоф, хозяйка булочной. Однако, как видно, нужно благодарить ее за вас, Вика. Мы с вами, кажется, поладили.
Вика честно старалась выполнять свои обязанности. Но что бы она ни начинала делать, герр Леманн появлялся неподалеку и тоже принимался за работу: стриг вместе с нею изгородь, рыхлил землю, полол сорняки, мимоходом рассказывая что-нибудь. Ей нравилось его слушать. Нравился его немецкий язык, богатый, немного старомодный, с незнакомыми оборотами, которые Вика записывала в блокнот. Герр Леманн много знал и умел хорошо рассказывать. Он пояснял, что это пришло с опытом: всю жизнь он преподавал историю Средневековья, а история пуста и безлика, если ты не пропускаешь ее через себя, не пытаешься понять, кем были те люди, умудрившиеся наломать столько дров, и что ими двигало. А когда поймешь – их стремления, их любовь и ненависть, их обиды и потрясения детства, – то рассказываешь о них, словно о близких знакомых.
– Причины, во всем важны причины, – говорил он, поднимая палец. – Можно забыть дату. Что такое дата? Просто цифра. А вот человек от тысячелетия к тысячелетию не меняется. И если ты знаешь причину его поведения, то можешь изменить будущее. История важнее всего. Она не дает зазнаться, не дает задирать нос. Она всегда знает, какие мы, люди.
– Наверное, студенты вас обожали, – качала головой Вика, припоминая собственную учительницу истории, рассказывавшую на уроках ровно то, что было написано в учебнике и что они могли прочесть и без нее.
– О, если бы студенты хоть чуточку меня любили… – посмеивался он, и взгляд его обращался к большим настенным часам, антикварным, из темной резной древесины, отмеривавшим каждые полчаса гулким торжественным боем. – Они не преподнесли бы мне этот будильник. Поначалу бедная София, помню, вздрагивала всякий раз, когда они решали бить. Только через пару месяцев привыкла.
Словом, несмотря на оговоренные обязанности помощницы по дому, уборка и обеды с ужинами – вот и все, что осталось Вике. Каждый день она протирала многочисленные тумбочки, журнальные столики и полки, и перед ней вставали целые отрывки жизни обитателей дома. Собрание средневековых легенд и многотомные исторические труды в книжном шкафу, с затертыми обложками и множеством бумажных закладок, рассказывали о долгих вечерах, проведенных герром Леманном за рабочим столом в подготовке к очередной лекции. На каминной полке выстроился ряд сувенирных тарелок с изображением городов, которые посетили хозяева. «Так вот как это выглядит под конец жизни», – с грустью думала Вика, смахивая с них пыль. Со старых фотографий, черно-белых и более поздних цветных, смотрели улыбчивые лица: сначала молодого герра Леманна и красивой черноглазой Софии, потом их же, но со старшим сыном, потом они уже вчетвером. Людей все прибавлялось, как прибавлялось со временем поколений в этом семействе, и наконец Вике стало казаться, что она знает их всех, тем более что герр Леманн то и дело рассказывал: как кто появился на свет, кто с кем познакомился, где учился, что делал. Дом наполняли воспоминания, вместе с бесконечными кружевными салфеточками, фигурками, статуэтками и засушенными букетиками цветов. Венчала все это люстра, то ли чехословацкая, то ли гэдээровская – у Викиной бабушки в Питере висела такая же и была, кажется, предметом гордости.
