В ночь на 27 июня войскам был зачитан приказ Петра, ставший знаменитым с тех пор: «Воины! се пришел час, который должен решить судьбу отечества. Вы не должны помышлять, что сражаетесь за Петра, но за государство, Петру врученное, за род свой, за отечество, за православную нашу веру и церковь. Не должна вас также смущать слава неприятеля, яко непобедимого, которую ложну быти вы сами победами своими над ним неоднократно доказали. Имейте в сражении перед очами вашими правду и Бога; на Того Единого, яко всесильного в бранех, уповайте, а о Петре ведайте, что ему жизнь не дорога, только бы жила Россия в блаженстве и славе для благосостояния вашего».

Русский лагерь притих в томительном ожидании боя.

Затянувшееся почти на три месяца «стояние на Ворскле», на виду друг у друга, объясняется тем, что не только в русском, но и в шведском главном штабе было немного сторонников немедленной генеральной баталии. Шведы очень надеялись на подход корпуса Крассау из Польши и помощь крымского хана. Статс-секретарь Хермелин писал: «Мы ныне стоим на том самом пути, по коему татары обычно ходят воевать Москву. Видно, и теперь они нам компанию составят».

Но 21 июня эти надежды испарились. Письмоводитель Крассау Клинковстрём прибыл в шведский лагерь с сообщением, что Станислав Лещинский и шведский корпус стоят под Ярославом в Западной Польше, блокированные русским корпусом генерала Гольца и польско-литовскими войсками гетмана Сенявского. От Полтавы их отделяло около тысячи верст. А эмиссары крымского хана, прибывшие к Карлу одновременно с Клинковстрёмом, сообщили, что Девлет-Гирей горит нетерпением присоединиться к шведам, но без согласия султана не может этого сделать; султан же, прислушиваясь к мнению подкупленных русскими сановников, склонен выжидать.

Все это убедило последних колеблющихся, что спасение, если оно существует, заключается единственно в решительном сражении с русскими. Ждать помощи больше было неоткуда, а уйти без сражения шведы не могли, так как были почти окружены: с юга от них находилась Полтава, с севера – русский лагерь, с востока и запада дорогу преграждали русские кавалерийские отряды генералов Боура и Генскина.

«Наконец, было решено пойти на решительные действия, – пишет Нордберг. – Две причины, одинаково важные, заставили короля решиться на это. Во-первых, недостаток в припасах, а затем постоянные движения по соседству неприятеля, который был по крайней мере втрое сильнее нас и который не переставал нас тревожить днем и ночью только затем, чтобы утомить наши войска».

Долго убеждать Карла в необходимости дать сражение, конечно, не пришлось. В тот же день, 21 июня, когда были получены неутешительные известия от Крассау и хана, король вывел всю армию из лагеря и построил в боевой порядок, вызывая русских на бой. Продержав войска в напрасном ожидании несколько часов, Карл бросил их на штурм полтавских укреплений, о чем уже говорилось выше. В последующие дни шведы подкидывали русским дезинформацию о том, что к Полтаве движется Крассау или, наоборот, что они слабы, как никогда. В ответ русские только усиливали давление на шведские аванпосты. Петр выжидал до последней крайности, понимая, что с каждым днем шведы все ближе подходят к краю бездны. В этом ожидании был и свой риск: пуще всего царь опасался, что Карл уйдет за Днепр без сражения. Впрочем, царское сердце ныло зря: Карл и не думал об отступлении.

В одной из таких стычек 26 июня Левенгаупт заманил в засаду отряд казаков и приказал открыть огонь. То, что случилось потом, ошеломило генерала, он не поверил своим глазам: шведы дали залп, но пули вылетели из мушкетов на каких-нибудь 20 шагов, не причинив никакого вреда казакам. Оказалось, что у шведов отсырел порох. Левенгаупт сразу доложил об увиденном королю, но Карл не поверил ему и даже издал приказ, запрещающий говорить о нехватке или испорченности пороха.

Тем не менее в полдень 26-го у короля собрался военный совет с участием Рёншельда, Пипера и командира Далекарлийского полка фон Сигрота. Последний обрисовал положение дел самым мрачным образом: в армии не хватает боеприпасов, солдаты льют пули из переплавленных офицерских сервизов или подбирают под стенами Полтавы русские ядра; последние два дня солдаты не получают хлеба, лошадей приходится кормить листьями; запорожцы готовы взбунтоваться; в армии царят безнадежность и уныние, усиливаемые дурными предсказаниями и предзнаменованиями. Дело, по мнению Сигрота, зашло так далеко, что он не может поручиться за своих солдат.

Рёншельд в свою очередь поддержал Сигрота, сказав, что ждать можно еще несколько дней – потом армия или разбежится, или взбунтуется. Ядер, пуль и пороха хватит на одно большое сражение; после него останется по 3-4 заряда на человека, в то время как нормой является 40 зарядов. Во что бы то ни стало нужна победа, иначе нечего и думать о походе на Москву.

На слова Сигрота Карл ответил, что раз дело так плохо, то «пусть ни он сам [Карл], ни кто-либо другой из армии не вернется живым». А Рёншельда король уверил:

– Все найдем в запасах у московитов.

Вслед за тем король объявил, что завтра атакует неприятеля.

Военный совет был закончен в четыре часа пополудни. К королю был вызван Гилленкрок. Рёншельд от имени Карла приказал ему разделить пехоту на 4 маршевые колонны и вручил ему ordre de bataille – план сражения. Гилленкрок молча стоял у постели Карла. Рёншельд, назначенный главнокомандующим вместо больного короля и ставший от этого вдвойне привередливым и нервозным, повысив голос, спросил Гилленкрока, понимает ли он, как следует выполнить задание, но Карл чуть раздраженно перебил фельдмаршала:

– Да-да, Рёншельд, он все знает.

Фельдмаршал мрачно насупился. С этой минуты и до конца сражения он находился в постоянном раздражении. Помимо сознания ответственности за исход боя, его мучила боль от раны, полученной при штурме Веприка (эта рана позднее и свела его в могилу), и досаждало назначение Левенгаупта, с которым он был в ссоре, командующим пехотой. Левенгаупт, кстати сказать, последние дни страдал от поноса, что также не прибавляло ему добродушия.

Да и сам Карл потерял свою обычную бодрость и ясность духа. Из-за воспаления раны его терзала лихорадка с высокой температурой. Его вид и речи поражали какой-то угрюмостью. Солдаты и офицеры шептались, что король хочет быть убитым, чтобы избежать бесчестья. Слова Карла, сказанные Сигроту, дают основание для такого мнения. Королей из династии Ваза вообще отличала эта мрачная готовность к смерти. К примеру, отец Карла XII после одного поражения от датчан бормотал на марше: «Хоть бы и сгинуть, одной лишь смерти жажду». С другой стороны, Карла все сильнее охватывал паралич воли, сходный с апатией Наполеона в день Бородинского сражения, так великолепно изображенной Толстым.

Болезнь Карла и весь ход Полтавского сражения дали повод многим историкам утверждать, что в действиях шведов отсутствовал общий план. В качестве доказательства они приводят слова Гилленкрока: «Я по крайней мере не знаю ничего о какой-либо диспозиции или плане атаки», а также аналогичное свидетельство Левенгаупта. Другие, как, например, Фриксель, оспаривают это мнение и на основании некоторых мемуаров делают вывод, что диспозиция была составлена накануне сражения и вручена генералам и полковникам, собравшимся к королю на вечернюю молитву.

Судить о наличии у Карла конкретного плана действительно приходится только задним числом, на основе анализа хода сражения. Показания таких очевидцев, как Гилленкрок и Левенгаупт, ненадежны, так как они стремились если не оправдать поражение шведов, то, по крайней мере, снять с себя ответственность за исход боя. К тому же Гилленкрок явно лукавит: какие-то распоряжения перед боем он все-таки получил.

Прежде чем говорить об этом вопросе определеннее, надо взглянуть на место, где произошло сражение, и на расположение войск противников. Король, его штаб, драбанты и гвардия размещались в Яковецком монастыре к востоку от Полтавы. Пехота находилась в лагере западнее города. В четырех верстах от нее в том же направлении разбила лагерь шведская кавалерия. Южнее Полтавы стоял обоз, охраняемый двумя драгунскими полками. Армия была разделена, чтобы избежать скученности и распространения заразы.