Карл то шагал в ногу со своим жестоким веком, то опережал его, отменяя пытку и придерживаясь веротерпимости. По натуре он был склонен к великодушию, но там, где считал себя вправе требовать или где видел нарушения долга, становился неумолим и свиреп. Король не стремился понять то, что в его глазах выглядело так просто: подданные должны платить налоги, поляки должны отказаться от Августа, крестьяне должны снабжать его солдат…

Солдаты Карла XII верили в него как в Бога. Он олицетворял для них Божественный Промысел; идя за ним в бой, они выполняли Высшую волю. Рука Провидения была ясно видна им во всех его предприятиях: Господь размягчал сердца его врагов, Господь посылал вьюгу в глаза московитов под Нарвой, Господь охранял его от вражеских пуль и ядер, Господь неизменно посылал победу праведным… И они безропотно бросались по его приказу на штыки, редуты, стены, резали, жгли, отказывались от вина и женщин, мерзли и голодали, зная, что их король ценит только две добродетели – мужество и повиновение.

так могли бы сказать солдаты Карла XII вслед за викингами древних саг.

Карл воспринимал их страдания и жертвы как должное. «Историк не в состоянии привести ни одного живого выражения участия, которое бы вырвалось у короля при виде ужасных действий на Украине или в норвежском походе, – пишет один из биографов Карла. – Без сострадания смотрел он на то, как его солдаты голодали, замерзали, истекали кровью и умирали сотнями, даже тысячами». И ведь это были не иноземные наемники, а его соотечественники, шведские крестьяне – «одна кровь, одна почва».

Речь идет не о неизбежных страданиях и тяготах войны. Дело в том, что Карл без нужды подвергал своих солдат смертельной опасности и лишениям, более того, это вошло у него в обыкновение с первого похода.

Сразу же после Нарвы королем овладела страсть к самым рискованным предприятиям, совершаемым в самых трудных условиях. Его не удовлетворяла просто победа – Карлу нужна была победа, добытая наиболее смелым и трудным способом. Король больше всего боялся, чтобы его не обвинили в том, что слава получена им чересчур легко.

Вот отрывок из письма Стенбока (начало 1701 года): «При нападении на Аугдов шведам пришлось провести 5 дней под открытым небом. В последнюю ночь замерзло 3 человека; 80 офицеров и солдат отморозили руки и ноги, а остальные так окоченели, что не были в состоянии действовать ружьем. Во всем моем отряде не более 100 человек годны к службе».

Полковник Поссе писал примерно тогда же: «Несмотря на всякого рода лишения и такой холод, что вода замерзает в избах, король не хочет пускать нас на зимние квартиры. Я думаю, что если бы у него осталось только 800 человек, то он и с ними вторгнулся бы в Россию, не заботясь о том, чем они будут жить. А если кого-нибудь убьют, то он это так же мало принимает к сердцу, как если б то была вошь, и никогда не жалеет о такой утрате. Вот как смотрит на дело наш король, и я уже теперь предвижу, какой конец нас ожидает». Поссе проявил удивительную прозорливость. Восемь лет спустя он прошел вместе со шведской армией все круги ада украинского похода и был взят в плен под Полтавой.

При осаде Торна Карлу однажды вздумалось ночью повести армию на штурм. Напрасно генералы возражали, что это решение приведет к бесполезной бойне. Король стоял на своем. Наконец один из офицеров произнес: «Если ваше величество будете настаивать на своем намерении, тогда все мы зря побежим к стенам, чтобы нас застрелили вместе с нашим королем». Карл погрузился в раздумья; в это время стало рассветать, и затея не осуществилась.

Вспомним также, как Карл, не задумываясь, подставлял под пули свою свиту во время прогулок под стенами крепости.

Впрочем, к отдельным солдатам и офицерам король мог быть трогательно нежен. В его палатке или комнате вместе с ним находился дежурный паж. Нередко, возвратясь поздно, Карл заставал его спящим; в этом случае король заботливо укрывал его собственным плащом и тихо раздевался сам.

Однажды пожилой полковник Рейхель, утомившись, прилег на скамью отдохнуть, но скоро его разбудили по служебным делам. Ворча и проклиная военную жизнь, полковник поднялся. Случайно рядом оказался Карл. Услышав ругань старого служаки, король сказал ему, улыбаясь:

– Вы устали, любезный Рейхель, я же отдохнул. Ложитесь на мой плащ и поспите немного. Я пока исполню вашу службу и позову вас, когда будет нужно.

Полковник сопротивлялся, но Карл накрыл его своим плащом и приказал повиноваться.

Конечно, назавтра Карл, ни минуты не раздумывая, отправил бы полковника на верную смерть, если бы посчитал это необходимым.

Такое равнодушие к жизни других людей коренится в психологии так называемых «великих людей» не случайно. Никто не мучается угрызениями совести, раздавив муравья. Не все способны пожалеть собаку, погибшую, защищая хозяина. Возразят, что человек не муравей и не собака. Но сильные натуры, часто рискующие собой и искренне верящие в свое особое предназначение, в свою судьбу, счастье, в свою звезду, неизбежно приходят к логическому выводу: если нечто (Бог или природа, не имеет значения) создало меня для определенных целей, если это нечто вложило в меня способности, выделяющие меня из толпы, наконец, если цель любого творения – наиболее полно раскрыть свою сущность, – а моя сущность заключается в том, что я живу только для войны и славы, – следовательно, остальных людей этот известный (или неизвестный) мне Творец создал для осуществления моих целей, которые превосходят цели заурядных смертных, и я вправе рассматривать прочих людей как средство, как необходимый мне материал. Истина заключается в том, что такой человек даже не столько думает подобным образом, сколько чувствует свое право распоряжаться жизнями других людей; его воля, энергичная и постоянно напряженная, привыкла переламывать и увлекать за собой другие воли, уверенная в том, что эти менее сильные, не умеющие отстоять свое предназначение воли получают в слиянии с ней высший смысл и оправдание своего существования. Если человек подобного рода к тому же родился на троне и усвоил привычки неограниченного государя, то «муравьиная» ценность остальных людей не вызывает в нем никаких сомнений. Ссылки на мораль и категорический императив здесь неуместны. Любой Карл или Наполеон ответил бы на них словами Козимо Медичи[48]: «Государством нельзя управлять с помощью Pater Noster[49]». Каждый человек поступает согласно личной, а не общей морали; правители не являются исключением.

Карл посылал людей на смерть не из холодного расчета, как Наполеон, а охваченный боевым жаром – единственно доступным ему видом опьянения. В лишениях Карл видел своеобразную поэзию военного быта. Его нравственный тип принадлежал другому времени – с его «жизненной свежестью, с его отвагой, с его дерзостью», как писал Тегнер в «Письме о „Фритьофе“.

Чувствуя сердце викинга в своей груди, Карл предполагал, что такие же сердца бьются и у его солдат. И он почти не ошибся в этом. Некоторый ропот послышался только к концу войны, да и то в основном от генералов, считавших образ действий короля неполитичным. Солдаты и офицеры остались до конца верны своему королю, чей дух служил им знаменем и заменял устав.