Никто и не собирался пускать их во дворец. Они сидят в загоне, окруженном миротворцами, которые здесь явно не для защиты детей. Если бы капитолийцы хотели спасти их, то отправили в какой-нибудь бункер. Нет, сейчас эти дети – живой щит Сноу.

Толпа начинает волноваться. Кто-то кричит о мятежниках. Видимо, повстанцы прорвались в самый центр города, к президентскому дворцу. Начинается паника. Люди хаотично бегут, сшибая друг друга с ног, буквально затаптывая насмерть. Я спиной врезаюсь в фонарный столб. Кажется, вот-вот взорвутся капсулы. Но нет.

Над баррикадой возникает планолет с эмблемой Капитолия, и из него сыплются десятки серебряных парашютов, очень похожих на те, которые нам присылали на Игры. Даже в таком хаосе дети за баррикадой понимают, что здесь лекарства, еда и подарки. Они неловко пытаются развязать веревки одеревеневшими пальцами. Планолет исчезает.

Через двадцать секунд с десяток парашютов одновременно взрываются.

Снег заливает кровью, всюду фрагменты детских тел и разорванная одежда. Многие дети погибли мгновенно, но часть еще корчится от боли на земле. Некоторые все равно с сомнением глядят на парашюты в своих руках, словно внутри может находиться нечто ценное. Миротворцы спешно начинают разбирать баррикады; кажется, они сами не ожидали такого. В образовавшуюся брешь устремляются люди в белой форме.

Медики. Врачи повстанцев.

Вместе с ними просачиваются те, кто хочет помочь умирающим детям: и капитолийцы, и мятежники.

Я хочу подняться и попытаться найти Китнисс, но вдруг вижу светлую косу и знакомую спину. Я вспоминаю тот июнь два года назад, когда мы томились на площади во время Жатвы. Я помню Эффи в розовом костюме и розовом парике, и бумажку с именем Прим. Она тогда казалась мне маленькой и беспомощной, а сейчас она здесь, среди крови и трупов, выглядит повзрослевшей на много лет. Только вот парашюты…

Я уже не на площади, а в Тринадцатом, в нашей с Китнисс комнате. Я почти сплю, а она, приподнимаясь на локтях на кровати, рассказывает о том, что Гейл с Бити придумывают ловушки. Она бормочет что-то о том, что это жестоко и неправильно, но я помню лишь то, что это опасно. Смертельно опасно.

Только вот Китнисс рядом нет, и она не сможет спасти Прим во второй раз.

Зато есть я.

И Финник.

Я понимаю это, когда начинаю двигаться вперед, к полуразобранной баррикаде. Уже не думая о маскировке, отчаянно зову обоих по имени. Финник слышит меня, непонимающе поднимает голову и щурится, когда я машу руками и умоляю их обоих уходить оттуда. Я почти у цели, почти у самой баррикады. Финник, кажется, понимает причину моих криков и начинает тащить Прим в сторону, несмотря на то, что девушка сопротивляется.

А потом взрываются остальные парашюты.

***

- Пит, - шепчет мне Китнисс, и я иду ее искать.

Огненные шары, вырвавшиеся из парашютов, пролетели над баррикадой и врезались в толпу. Один из них задел и меня, совсем несильно, но боль была такой, будто меня целиком окунули в расплавленный металл. Огонь слишком быстро распространился по моей одежде. Но в мире, в который я попал, нет боли от ожогов.

- Пит, - выдыхает мне в ухо Китнисс, но когда я поворачиваюсь, ее рядом нет.

Я в странном мире, где нет ничего. Только черные облака и черное море.

- Пит, - зовет меня уже другой голос, грубоватый бас. Хеймитч.

Но ментора рядом со мной нет.

- Пит, - синхронно зовут меня три мужских голоса. Моя семья.

Но ни отца, ни братьев рядом нет.

Я провожу в этой ловушке годы, века, тысячелетия. Здесь нет ничего, кроме голосов, зовущих меня по имени. Постепенно я понимаю, что схожу с ума. Когда ко мне, наконец, приходит хоть кто-то, я готов обнять его. Морфлинг, текущий по венам, уносит вместе с собой безумную боль.

Когда его действие ослабевает, я понимаю, что все еще жив. Горло першит, воздух пропитался запахом средств от ожогов и парами морфлига. Иногда я различаю голос миссис Эвердин. Когда я кое-как выдавливаю из себя имя Прим, женщина говорит, что ее дочь цела. Ну и слава Богу, потому что я не знаю, как бы смотрел в глаза Китнисс. Если от нее еще хоть что-нибудь осталось.

Стены здесь белые-белые. А вокруг врачи. Они завертывают меня в новые слои кожи, мажут мазями, чтобы клетки стали частью меня, растягивают и крутят руки и ноги, чтобы они встали точно на место. И в один голос твердят, что мне повезло: глаза целы, лицо и волосы не пострадали, легкие хорошо переносят лечение. Я снова стану человеком.

Ко мне начинают пускать посетителей, как только моя новая кожа способна выдержать давление простыней. Меня по-прежнему накачивают морфлингом, поэтому я вижу как живых, так и мертвых.

Хмурый Хеймитч, Эффи с Джейд, которые тихо гладят меня по голове, Мадж, смеющаяся над чем-то. Цинна демонстрирует мне готовые эскизы свадебного платья, а Боггс убеждает в том, что я молодец и поступил, как герой.

Однажды утром я узнаю, что должен существовать самостоятельно. Есть, пить, ходить. Когда я начинаю различать сон и реальность, спрашиваю про Китнисс. Хеймитч говорит, что она жива, но находится в ожоговом центре, как и я, и пытается существовать дальше.

Ее сестра выжила в том страшном пожаре. Прим получила сильные ожоги, чуть не лишилась ноги и сейчас проходит курс реабилитации. Но Прим жива.

А Финник Одейр, толкнувший ее за бетонное ограждение, когда взорвались остальные парашюты, нет.

Пламя мгновенно охватило все его тело. Финник вспыхнул, как спичка. Он сгорал заживо.

На глазах у Китнисс.

Я ни о ком не спрашиваю, кроме сестер Эвердин, но мне все рассказывают сами: Капитолий пал в тот же день, когда вспыхнули парашюты. Крессида с Поллуксом отправились в Дистрикты снимать репортажи о разрушениях, вызванных войной. Гейл, который, несмотря на все свои обещания, пошел за нами и был схвачен миротворцами, сейчас в той же больнице, что и я: лечит спину и душу. Хотя, последнее он вряд ли вылечит. Парашюты-то были его.

Во время краткого визита президента Койн, я узнаю, что Сноу собираются казнить через пару недель.

Правда, через три дня выясняется, что Койн уже не сможет посмотреть на его смерть.

Потому что маленькая Энни Креста, окончательно сошедшая с ума после смерти мужа, ночью прокралась в комнату, где жила президент, и прострелила ей голову.

Предсмертной записки не было, но всем и так было понятно, за что мстила девушка. В конце концов, именно Койн отдала приказ сбросить бомбы на беззащитных детей, медиков и людей, которые просто хотели помочь.

Энни тоже застрелилась.

Хеймитч рассказывает, что все в спешке организовывают выборы нового президента. Мне тоже приносят бюллетень, но большинство имен я не знаю, поэтому ставлю галочку наугад. В итоге президентом становится Плутарх.

Никто не позволяет мне увидеть Китнисс или Прим, хотя я не перестаю о них спрашивать. Доктор Аврелий, психолог Китнисс, говорит мне, что она пока что слаба из-за многочисленных ожогов и сильного душевного потрясения. Какое-то время она даже не говорила, и сейчас все близкие, особенно Прим, пытаются помочь ей оправиться от тяжелой потери.

А меня к ней пускают спустя полтора месяца, когда и ее, и моя новая кожа прижилась настолько, что можно надеть какие-нибудь свитера грубой вязки, не боясь получить небольшие ранки и кровоподтеки. Я предпочитаю скрывать тело, особенно руки, под длинными полами одежды, потому что сейчас я больше похож на куклу, сотканную из лоскутков: моя нормальная кожа, по сравнению с той, что мне пересадили, смотрится очень бледно.

Плутарх обещает мне полную регенерацию через пару месяцев, когда я буду окончательно здоров, но я не уверен, что буду готов к этому: процедура влечет за собой воспоминания об Играх, которых я сейчас стараюсь избегать.

Когда мы встречаемся с Китнисс в первый раз, она почти ничего не говорит. Все двадцать минут, что нам отвели на встречу, она просидела, уткнувшись носом в мой свитер, а я неуверенно гладил ее по спине.