К счастью, в которое я не решаюсь поверить, мучители не причиняют Китнисс боли, а выходят из камеры и закрывают дверь на замок. Свет в темнице Китнисс гаснет.

– Неинтересно играть с бабой в отключке, – словно читая мои мысли, говорит Антониус. – Подождем, пока она оклемается.

Он кивает помощникам и разворачивается, чтобы уйти.

– Спокойной ночи, Мелларк. Выспись как следует, другого раза уже может и не быть.

Я все еще упираюсь головой в стекло, с ужасом погружаясь в отвратительную реальность: если раньше мои пытки были чисто физическими, теперь я отлично понимаю – меня будут пытать куда изощренней. Я не верю в случайности; два месяца в темнице, пропитавшейся моей кровью, заставили меня перестать верить в чудеса: Китнисс здесь по моей вине.

– Последуй его совету, попробуй уснуть, – говорит мне Джоанна, и я поднимаю на нее глаза.

Девушка вжимается в угол своей камеры, который я могу видеть с этого ракурса, и сочувственно смотрит на меня. Видимо, что-то еще осталось от моего чувства сострадания к людям, потому что вид лысого черепа Победительницы в купе с огромным кровоподтеком почти на все ее, некогда миловидное, лицо, заставляет меня отвести взгляд.

Разговоры запрещены, но Джоанна рискует ради меня.

– Не хочу давить, – произносит девушка, – но ты хотя бы откупорил свою Сойку?

Качаю головой. К чему врать? Сказки про несчастных влюбленных давно канули в лету, но Джоанна прекрасно слышала мои вопли, стоило Люциферу заглянуть ко мне на огонек. Я знаю, что постоянно зову Китнисс, ничего не могу с этим поделать. Она моя слабость и, вероятно, самая сильная боль.

– Что ж, считай, что не успел, – вздыхает Джоанна.

Я отворачиваюсь.

– Постарайся не смотреть, когда он… – она не находит слов. – Просто не смотри, Пит, не надо.

Я отхожу от стекла, не дослушав слова Победительницы. Я не смогу отвернуться. Я вообще не знаю, как переживу завтрашний и последующие дни. Надежды на то, что Антониус не тронет Китнисс, практически нет. В том, что он будет ее избивать, сомнений никаких, но еще и его похоть…

Усаживаюсь на пол зеркально тому, как в нескольких метрах от меня в своей камере сидит Китнисс. К моей стене тоже прикреплены цепи, и они позвякивают кольцами, когда я случайно касаюсь их.

Вглядываюсь в темноту напротив: Китнисс пришла в себя? Как она оказалась здесь? Почему ее не уберегли? Бьюсь затылком о каменную стенку позади – беспомощные слезы жгут глаза.

Ночь проходит беспокойно. Я не сплю ни минуты, вслушиваюсь в звуки, надеясь и одновременно страшась понять, что Китнисс пришла в себя.

Ближе к утру она начинает стонать, что-то бессвязно бормочет, кого-то зовет. Я снова оказываюсь возле стекла и, нарушая правила, пытаюсь разговаривать с ней, как-то успокоить. Вероятно, Китнисс не слышит меня, потому что молчит.

– Мелларк, тебя давно током не шарахало? – рявкает охранник, выглядывая из прохода. – Правила еще никто не отменял – разговоры запрещены, так что заткнись и сиди тихо!

Я невольно морщусь, отступая на шаг, потому что мое тело помнит, как больно, когда через тебя пропускают ток. Ты корчишься и дергаешься, как цыпленок, живьем насаженный на вертел. А если в это время у охранников плохое настроение, то мощность тока становится такой сильной, что потом еще долго пахнет мясом. Твоим собственным паленым мясом.

Бросаю на помощника Люцифера затравленный взгляд и все-таки выполняю приказ: отхожу к своей койке и забираюсь на нее с ногами. Это довольно широкий лежак, у меня даже есть подушка и старое, местами дырявое одеяло – роскошь, учитывая, что на мне давно уже стоит клеймо «труп».

Много часов после этого я наблюдаю за Китнисс: она пытается встать, дергает руками и ногами, вижу, что плачет, но я ничем не могу ей помочь. Не свожу с нее глаз, будто если посмотрю в сторону, то в эту же секунду ее заберут, украдут, обидят.

Нас кормят раз в сутки; совершенно безвкусная, но хоть какая-то еда. Сегодня это пресное подобие каши – вязкая масса серого цвета, – но я с жадностью поглощаю ее, потому что завтра кормежки может и не быть – Антониус уже несколько раз «забывал» покормить своих зверюшек.

Китнисс, едва попробовав кашу, морщит нос и отшвыривает тарелку в сторону. Та с грохотом катится по каменному полу и замирает возле стеклянной стены. Китнисс следит за тарелкой и только теперь задерживается взглядом на стекле. Наши взгляды встречаются. На ее лице отражается удивление, смятение и… радость?

– Пит!.. – она выкрикивает мое имя и с силой подается вперед, но цепи не пускают.

Охранник в мгновение оказывается возле ее камеры и, угрожая палкой со сверкающим электрическим зарядом на конце, велит заткнуться. Китнисс подчиняется, затихая, но все равно не сводит с меня глаз. Я отвечаю тем же: пытаюсь передать ей хоть каплю своего тепла, пусть не боится, пусть верит, что отсюда можно выбраться. Надежда сильнее страха. Китнисс должна верить, что есть путь на свободу.

К сожалению, мой внешний вид вряд ли ее утешит: волосы отросли и давно не мылись, торс обнажен и почти весь грязно-фиолетового цвета. Мой мучитель любит освежать краски побоев, а я – его полотно. На левом предплечье несколько незаживающих язв – еще в первые дни моего пребывания в камере Антониус оставил на мне отметины раскаленным железом и периодически раздирает раны, не давая коже восстановиться. И все равно пересохшими губами я шепчу Китнисс ласковые слова, моля бога, чтобы она их поняла.

Я с ужасом осознаю, что близится вечер: Люцифер всегда приходит примерно в одно и то же время. И сегодня он верен себе: гогоча над собственными шутками, Антониус и двое охранников – его любимчики – выходят в центр зала. Они долго и громко спорят, какие из инструментов выбрать на этот раз. Нас в темницах пятеро, и мы все реагируем на приближение боли по-разному. Энни громко всхлипывает в своей камере – ей всегда достается первой. За ней безымянный и уже беззубый парень – зубы ему вырвали две недели назад. Он всегда причитает и жалобно молит о пощаде, которую все равно не получает. Джоанна материт своих насильников, предрекая им скорую и мучительную смерть, а Китнисс испуганно молчит. В ее лице снова появляются какие-то безумные черты: глаза бегают из стороны в сторону, ни на чем не задерживаясь, а губы шепчут что-то короткое. Мне мерещится, что это мое имя.

Порывшись в горе орудий для пыток, Антониус выбирает две длинные и достаточно толстые палки. Перекладывает их из руки в руку, примеряется и наконец поворачивает голову в сторону Энни, которую я не вижу из-за того, что у наших клеток общая стена. Улыбнувшись, Люцифер говорит:

– Нравится, детка?

Девушка начинает всхлипывать сильнее.

– Ну, ну, милая, – ухмыляется мерзавец, перемещаясь в ее сторону, – тебе ведь доставалось и побольше, ничего – переживешь и это…

И снова время замирает, пронизанное криками рыжеволосой Победительницы, а позже и парня без имени. Его стегают розгами. Он хрипит и давится своей кровью, но мне кажется, что их пытки заканчиваются быстрее, чем обычно. Я уверен, что не ошибся, потому что глаза Антониуса горят азартом: ему не терпится поиграть с новой зверюшкой – Китнисс.

Я оказываюсь возле своего стекла быстрее, чем охранники доходят до ее камеры. Колочу кулаками по прозрачной стене.

– Не трогайте ее! Антониус!

Мучители только посмеиваются, распахивая двери в клетку Китнисс. Ее глаза широко распахнуты от страха, а сама она, что есть сил, вжимается в стенку – убежать невозможно, она прикована цепями.

– Давай договоримся, – кричу я Люциферу, – возьми меня! Слышишь? Делай со мной что хочешь – не трогай ее!

Реакции никакой. Антониус склоняется над своей жертвой и, стискивая ее подбородок тонкими пальцами, заставляет посмотреть на него.

– Куколка, а ты сегодня бодрее, чем вчера, мне это нравится, – он говорит негромко, но я весь превратился в слух, и меня передергивает от его слов. – Согласись, было бы неинтересно отыметь тебя, символ долбанной революции, а ты бы даже не вспомнила этого?