— Простому шоферу, а?.. Как же теперь отвечать на это?

— А так — работой, трудом! — ответил тогда Прохор Васильевич. Он с гордостью похлопал сына по крутому плечу и обратился к Николаю, затем к дочке и зятю, пришедшим поздравить награжденного: — Не отставайте от первого орденоносца. Слышите?

— Постараемся! — был ответ.

Старались. Но впереди всех опять же был Иван. На каких только машинах не приходилось ему работать, и ни одна не отбивалась от рук. Золотые ведь руки-то у чертяки! И вот что натворил. Ах ты сукин сын! Да какое право имел ты так оступиться?

Больно было старику, теперь уже пенсионеру, подводить под всем, что сделал младший, такую черту. Сегодня он впервые выходил на улицу провожать на работу свою династию в неполном составе — без Ивана…

Иван мучился не меньше старика. Но на свой проступок он глядел другими глазами. «Подвел же этот шабашник человека! — мысленно упрекал он Егорова. — Из-за него все и пошло кувырком. Какое ему дело до техники, до удобств погрузки, ему лишь кубы подай… За Галинку мстит, рябой черт. А мстить-то надо бы мне ему. Ограбил ведь! Ну ладно, я еще проучу тебя. Со мной-то могут и посчитаться…»

Он был уверен, что старые заслуги могут оправдать его и перед начальством, и перед строгим отцом.

Несколько раз Иван вставал, пил квас. Хоть квас считается летним напитком, но у Сорокиных он не переводился круглый год, даже в теперешние трескучие морозы. Вытерев толстые губы, Иван мельком заглядывал в настенное зеркало. Ужас, каким растрепанным да неловким видел он себя в зеркале. Заросшее черной щетиной лицо как-то странно вытянулось и опухло, под заспанно-мутными глазами синие круги. Рубашка, не заправленная в штаны, мешком висела на его крупных костлявых плечах.

— Тьфу, какой противный, — плевался он и, хватаясь за голову, опять шел к кровати. Так сильно никогда еще не болела голова. — Нализался же вчера…

К вечеру он уснул. Даже захрапел. Но спать долго не пришлось. Отец разбудил его и позвал в большую комнату, которая служила и столовой и спальней старика.

Войдя в комнату, Иван увидел сидевших за большим прямоугольным столом чуть не всю родню. Пришел старший брат с женой и Игорем, сестра с мужем (они жили отдельно в соседних домах). У самовара пристроились седенькая сгорбившаяся мать с его женой, напротив в плетеном кресле сидел отец. Рядом был свободный стул. На него и пришлось сесть Ивану.

На столе стояла полная ваза ягодного варенья, в тарелках лежали свежие пирожки с солеными грибами.

— Полагалось бы поставить бутылку, но подожду до большого праздника, — принимая от жены чашку чая, начал Прохор Васильевич.

— А вон Иван не больно ждет праздников, — заметила Валентина.

— Он, видишь, большой у нас — сам законы устанавливает…

Иван отставил стакан, нахмурился.

— Ты зачем позвал — для проработки?

— Проработка — не то слово, сынок, — медленно поднял на него отец суровые глаза. — Судить тебя будем! Нашу рабочую фамилию ты очернил. Перед всем обществом очернил. Какими глазами мы теперь посмотрим в очи посельчанам? Об этом ты подумал?

С минуту в комнате стояла тишина, слышно было только, как тикали часы да за окном гудели промерзшие провода.

— Говори же, как ты посмел от дела уволиться? — негромко, но очень внятно спросил Прохор Васильевич, и в голосе его послышалась обида и гнев.

— Отвечай, брат, — потребовал и Николай.

— Один, что ли, я выпил? — виновато пожал плечами Иван. — Шоферская работа такая…

— Нет, ты не скрывайся за других, за «шоферские условия», — оборвала его сестра. — Ты должен бы сам других останавливать.

— Вот именно, — подхватил отец. — А у него, видите ли, нервы зашалили, не может без выпивки…

— Да что вы на меня напустились? — выкрикнул Иван. — Разве я мало дал леса? Разве им не досталось? — выкинул он вперед крупные в мозолях руки. — За что же мне орден прикололи?

— И за орден не спрячешься! — отрезал Прохор Васильевич. — Я ведь тебя, сынок, насквозь вижу. После награждения тебя захвалили и избаловали. Собрание — непременно в президиум, конференция в районе и области — в делегаты, в президиум, праздник — твой портрет на виду… Как же, единственный трудовой орденоносец во всем поселке! И ты подумал, что тебе все можно. А между прочим, орден, как я понимаю, для того тебе и даден, чтобы вперед проворнее шел. А ты пятишься назад.

Он поднялся, обошел вокруг стола и остановился напротив Ивана, красного, как только что попарившегося.

— Слушай мой сказ: если не можешь вперед идти, расстаться с зазнайством, то сходи в контору и заяви: возьмите, мол, мою машину, не способен я больше работать на ней. Не достоин!

— Да ты что, батя? — вперился в него Иван. — Отпевать решил? Ну, шалишь!

— Тихо! — остановил его Николай. — Ты нам прямо скажи: признаешь вину?

— Опять про выпивку? — попытался уточнить Иван.

— Нет, про последствия.

Иван развел руками.

— А к чему такие громкие слова? Разве бы я не выехал в лес, если бы не Егоров…

Он сбивчиво рассказал о ссоре с бригадиром.

— Ага, рассердился на Егорова и пошел в буфет, — саркастически усмехнулся отец. — А ты у кого, позволь справиться, работаешь: у Егорова или у государства?

Он сел на свое место и сбоку взглянул на сына. Увидел, как у того часто замигали глаза, дрогнули густые брови.

— Я жду! — заторопил его с ответом отец.

Иван резко провел рукой по глазам, как бы снимая с них что-то очень мешающее зрению. И повернулся к отцу.

— Думаешь, я перепутал?

Подождав с минуту, тихо ответил на свой же вопрос:

— Не знаю. Может…

Но тотчас же снова вскипел.

— Я что защищал? Машину, технику. Ему, рябому дьяволу, заработок нужен, ему не до машины. А я хотел, чтобы он эстакаду исправил, чтобы не пробила она МАЗ.

— И для этого нужно было прогуливать? — не отступался отец. — Я бы на твоем месте как поступил? А вот: пошел бы к начальнику и доложил бы об упрямстве бригадира.

— Жаловаться?

— А почему не пожаловаться, если это необходимо, если бригадир не прав? Только ни в чем ли лишнем подозреваешь ты его?..

— Знаю в чем…

— Так ты скажи, скажи, Ваня, — попросила жена и сжалась, ожидая ответа.

— А, чего говорить… — махнул рукой.

— Нет уж, говори, раз начал, — потребовал отец. — Галина разве замешана в чем? Ну-ка!

— Перестань, батя, — вздохнул Иван и замолчал. Потом глянул на жену, на подошедшего к ней сынишку, тоже Ивана, тезку, поднял голову: — Галина — спетая песня. У меня своя семья. — И снова вскинулся: — А он-то, дура, не знаю, что думает.

Опять посмотрел на жену. Она концом платка вытерла глаза, теперь они, освежившиеся, стали теплее.

— Ладно, в это поверим, — сказал отец. — Но ты о деле давай. Как завтра на улицу выйдешь, в каком виде обществу покажешься. Жду ответа!

Мать, участливо следившая за сыном, подкладывала ему пирожки, дважды меняла остывший чай. Наконец попросила:

— Отступились бы от него, или не видите — переживает человек.

— Подожди, мать, — глянул на нее Прохор Васильевич. — Может, мне больше жаль его. Да ведь на сегодня он подсудимый…

Он прокашлялся и обратился к Ивану:

— Говори последнее слово: сможешь смыть черное пятно с семьи?

Теперь все глядели на Ивана. Он долго молчал, нервно стукая толстыми пальцами о край стола. Затем поднял голову, обвел всех взглядом и остановил его на отце.

— Слову ты едва ли поверишь. Проверяй по делу…

— По делу? — переспросил Прохор Васильевич. Помедлив немного, согласно кивнул: — Ладно! А потому и приговор будем выносить позже.

— Уж оправдайте вы его, — опять попросила мать.

— Он же сказал: сам берется оправдаться…

Эти слова Прохор Васильевич сказал так же сурово, но в глазах его сверкнула добрая искорка. И мать поняла: старый поверил в сына.

Она встрепенулась.

— Пейте же чай-то, давайте всем горячего налью. И пирожки ешьте: на сметане замешены…

Через час большая комната опустела. Прохор Васильевич загасил огонь и лег спать. Но сон долго не приходил. Из сыновней комнаты доносились голоса. Иван о чем-то разговорился с женой. Потом стукнула дверь. По крупным и гулким шагам старик понял, что вышел Иван.