Она схватывает ведра, расплескивая воду, налаживает коромысло, ничего не отвечает Афанасию Косолапычу и быстро бежит по протоптанной, темнеющей дорожке.

Афанасий сперва озадачен, но, видя, что женщина молча убегает от него, он зажигается негодованием. Оборачивается в сторону исчезающей Ксении и начинает громко и яростно ругаться. И крик его гулко рвет упругую тишину.

— Язва одноглазая! Кикимора!.. — несется над рекой. — Что б те лопнуть, уродине окаянной!.. Никакого обхождения не понимаешь! Гнуша-аешься бедным человеком! Партизанша мокрозадая!..

Ксения уходит, не оглядываясь.

К обеду, проветрив трещащую голову, Афанасий Косолапыч разносит обидный случай свой по полдеревне. В средней избе он застревает и не идет дальше: в средней избе застает он четверть самогонки, чистого, как слеза, перегону.

Из путанной и гневной болтовни Афанасия Косолапыча в деревне ничего толком узнать не могут. Только чуют по избам, что обошлась как-то неладно Ксения с мужиком, и застал он ее утром раненько на речке, у прорубей, за каким-то зазорным делом, а за каким — толком уяснить не могут.

Афонькина болтовня доходит до Арины Васильевны. Крёстная и так пришиблена и полна тревоги: ей странно поведение Ксении за последние дни, она подглядывает и следит за молодою женщиной и теряется в догадках: что же это такое делается с Ксеночкой?

Самое тревожнее и подозрительное для крёстной в поведении Ксении — это то, что та внезапно перестала молиться. Как неожиданно и порывисто недавно она пристрастилась к богу и стала ездить в Острог к отцу Сосипатру за утешением, так стремительно же и внезапно она охладела к религии и забросила молитвы.

Старухи, приятельницы крёстной, которая жалуется им на непонятное, на нехорошее поведение Ксении, вытаскивают из древней мудрости своей готовое объяснение:

— Порча это на девке! Не иначе, как спортили!

Арина Васильевна пугается этого объяснения и отгораживается от бед и от напастей тройным крестом.

26.

В субботу Вера Алексеевна, учительница из Максимовщины, приезжает в Верхнееланское. Она заезжает прямо к Ксении. Встречающая ее Арина Васильевна радостно приветствует гостью. Радость эта неожиданна для самой Арины Васильевны: ведь, в первый приезд учительницы насторожилась она против той и была недовольна, что они с Ксенией до-поздна о чем-то пробеседовали.

— Разоболакайтесь, матушка! Проходите-ка! Проходите!

Гостья весело раздевается и громко оправдывается:

— Незванная я к вам!.. Да мне скушно стало, дай, думаю, съезжу!

— Что вы! — успокаивает ее Арина Васильевна. — Мы рады!

Крёстная ищет глазами Ксению, которая бесстрастно стоит в стороне и молчит. Вид Ксении, оцепенелой, неподвижной, тушит старухину показную радость. Она сжимается и торопливо уходит в куть.

Вера Алексеевна замечает замешательство Арины Васильевны и неподвижность Ксении. Проходя к последней, она участливо осведомляется:

— Что это вы, Ксения, хвораете? Лицо у вас такое бледное и усталое.

— Я здорова, — сухо говорит Ксения. — Мне что сделается?

И обе неловко молчат.

Молчание длится некоторое время и начинает тяготить. В по-зимнему тусклые окна ползут сумерки. За перегородкой, у печи Арина Васильевна звенит железом: ставит самовар.

Ксения и учительница перебрасываются редкими и малозначительными словами, пока крёстная не появляется с кипящим самоваром. Появляется свет керосиновой лампочки, появляется на столе вместе с самоваром чайное хозяйство — и всем троим становится немного легче.

Но и за чаем не завязывается непринужденная беседа. Вера Алексеевна пытается рассказывать о чем-то веселом, она хочет втянуть в разговор Ксению. А Ксения не поддается. Она отгородилась своим бесстрастием от всего окружающего и ее невозможно расшевелить. Тогда Вера Алексеевна решается действовать напрямик.

— Я ведь, Ксения, приехала к вам, чтобы поговорить о деле!

Тревожный огонек загорается в Ксеньином взгляде. Она делает движение, будто готовясь бежать, но остается на месте.

— Какое может быть дело? — устало говорит она. — Я никакого дела не знаю...

— Дело серьезное! — идет в открытую учительница. — Вас, Ксения, касается... С вами что-то происходит, а вы скрываетесь даже от своих друзей. Вот Коврижкин, Павел Ефимыч, беспокоится об вас...

— Ему какая забота обо мне? — горько произносит Ксения, наконец, прерывая свое оцепенение. — Я не дите... Сама об себе должна заботиться...

— Вам помочь хотят...

— Не надо мне никакой помощи!

Вера Алексеевна подыскивает слова, чтоб продолжать дальше, а слов подходящих, чувствует она, нет у нее. Нет нужных слов, чтобы пробить страстную отчужденность, владеющую Ксенией. Вера Алексеевна понимает, что все ее попытки будут неудачны, но она еще раз пробует:

— А вот к попу за помощью вы ездили?

Ксения сжимает пальцы до хруста в костях. Наклоняет голову. Голос прерывист у нее:

— Ездила... — хрипло соглашается она. — Теперь отъездилась!

— Да ну?.. — всполошенная радостным удивлением, восклицает Вера Алексеевна. — Поняли, значит, что пустое это?!..

— Мне теперь все равно...

Безнадежность, звучащая в голосе Ксении, сразу без остатка уничтожает минутную, обманную надежду Веры Алексеевны. Безнадежность и обреченность властно господствуют над Ксенией, и это проявляется у нее во всем: в каждом движении, в звуке голоса, в том, как она сидит, как наклонила голову, как сцепила пальцы.

Вера Алексеевна с тоскою понимает, что разговаривать дальше нельзя. Она умолкает. На этот раз окончательно. И только потому, что уже поздно ехать обратно, она остается ночевать.

Утром она хлопочет о лошади, добивается ее и уезжает. Уезжает с тяжелым чувством. Прощаясь с Ксенией, не выдерживает и по-женски беспричинно подавляет глубокий вздох и шепчет ей:

— Ах, вы, моя бедная!..

Выезжая из Верхнееланского, долго слышит Вера Алексеевна из самой глубины больного сердца вырвавшееся:

— Мне теперь все равно!..

27.

Сорок утренников идут отмеренной чередой. Скоро, скоро сдадут морозы, скоро зазвенит с крыш светлая и певучая капель. Скоро на реке пойдут ржавые пятна, и неверными и опасными станут речные дороги.

В городе в полдень на тротуарах серое месиво подтаявшего снега и грязи звучно хлюпает под ногами пешеходов. В городе длинные ледяные сосульки, сверкая на солнце, весело падают с высоких домов и рассыпаются блестящими осколками по канавам. В городе появляются извозчичьи пролетки, и первые и редкие колеса задорно шуршат по грязным мостовым.

В городе вздрагивает грязная, городская весна. Еще не сама весна, но ее необманные предвестники.

По грязному тротуару идет озабоченный человек. Он поглядывает по сторонам, он что-то ищет на стенах домов. Руки его засунуты глубоко в карманы пальто.

На углу человек протискивается между прохожими к каменному дому, к чему-то, связанному с этим домом. Он вытаскивает руки из карманов. В одной руке, левой, у него запечатанное письмо с непогашенной маркой. Он останавливается пред домом: на каменной стене висит синий почтовый ящик. Человек вертит письмо, перекладывает из руки в руку, наконец, опускает его в ящик. Потом торопливо переходит улицу. Где-то бьет семь часов. Человек прислушивается к бою часов и ускоряет шаг.

По грязным уличным дорогам торопятся толпы людей. Люди спешат на работу. Вот-вот предостерегающе завоют, запоют, засвистят гудки.

А позже — солнце выкатится повыше — рассыпятся по этим дорогам ребятишки с сумками, со свертками, с книжками. Всплеснутся свежие голоса. Зазвенят дерзкие переклики.

Из разных дверей потянутся ребята. Из своей двери выйдет Васютка. Деловито оглянет невиданную еще сегодня улицу и уверенно устремится в знакомый путь.

Так каждый день.

Иногда Васютка выходит вместе с Павлом Ефимычем. Они идут несколько кварталов рядом. Они беседуют о своем чем-то, неотложном и важном, хотя в глазах Коврижкина поблескивают лукавые огоньки. На каком-то углу, где пути их расходятся, они расстаются. И почти всегда Павел Ефимыч оглядывается и смотрит парнишке вслед. Мягкий свет играет в такие мгновенья в его глазах.