Секретарь, с которым Егор Никанорыч поделился своим планом, не отверг его:

— Для пробы почему и не испытать. Для пробы можно.

И, не откладывая дела, под горячую руку вызвал Егор Никанорыч к себе Ксению.

А когда Ксения пришла, Егор Никанорыч выставил из присутствия Афанасия Косолапыча.

— Ступай-ка ты, Афанасий, в свою каморку! У нас тут дело серьезное и секретное... Ступай!

— Сурье-езное! — пренебрежительно протянул Афанасий и ушел прочь: а ну вас, однако, к лешему!

Ксении было не до бесед, не до деловых разговоров. Она была на тысячу верст от всяких крестьянских, мирских дел. Голова ее была занята другим. Но все-таки изумило ее то, что послали за нею из сельсовета. И ее больше изумили ласковые ухватки и льстивый голос, с каким обратился к ней Егор Никанорыч.

— Так что, Ксения, по делу по маленькому скликал я тебя... Надумал я, зачем, дескать, чтоб у нас Коненкина зря околачивалась, коли занятье ей имеется? Да к тому же и из городу мне намеки на это самое делали... Вот, прямо, без виляния тебе говорю: поступай, Ксения, в крестком. У тебя вся твоя положения подходяща. И сама себе дело сделаешь, да обществу послужишь. Слыхала, небось, какие горлопаны туда затесались! Ну, ты и поработай. Тогда-то знакомый твой коммунист шибко старался, чтоб тебе у дела, у занятья быть... Согласна ты?

Ксения вслушалась в смысл председателевских слов. Откуда-то издалека, сквозь толщу ее невеселых мыслей донеслись они до ее сознания и хлестнули горькими воспоминаниями. Она тяжело задышала. Волнение, которое внезапно подступило к ее горлу, задерживало слова на устах. Егор Никанорыч подумал, что она раздумывает и колеблется, подошел к ней и ободряюще и снисходительно сказал:

— Да ты не бойся! Коли в чем у тебя силы нехватит, я тебе завсегда помогу! Обязательно!

Переборов свое волнение, Ксения повернула лицо и взглянула на Егора Никанорыча злым и горячим взглядом. Одинокий взгляд на бледном обезображенном ее лице засверкал пугающе.

— Спасибо тебе! — гневно крикнула она председателю. — Ладно ты сделал!.. Сперва утеснил, петлю на шею захлестнул, а теперь добрым стал!?.. Спасибо!.. Не хочу я с тобою и толковать-то!.. Не знаю, к чему ты речи свои гнешь, а все равно не хочу!..

Злая и возбужденная вышла Ксения из сельсовета, оставив Егора Никанорыча встревоженным и сконфуженным.

— Чортова уродина! — сквозь зубы послал он ей вслед, когда она скрылась за дверью.

22.

Проруби на Белой реке были широкие. От прорубей по угору к улице вели бурные исхоженные скотом и истоптанные людьми дороги. У прорубей по утрам ледяной звон стоял: бабы, а порою, когда мороз был крепкий, и мужики, пешнями и кайлами пробивали твердую корку льда, затянувшего отверстие за ночь. Над прорубями в лютые морозы белый пар вился.

Ксения выходила за водою по утрам раньше всех. Она зачерпывала оба ведра, отставляла их на лед и молча стояла подолгу и глядела в зияющее жерло реки. Она ни о чем не думала. Холодное оцепенение охватывало ее, и она трогалась с места и уходила от проруби только тогда, когда звон ведер и скрип шагов давали знать, что кто-то еще другой подходит за водою.

Она пристрастилась к этому бездумному стоянию над полой водою недавно. Всего несколько дней назад она побывала еще раз в Остроге. И там с ней случилось что-то непонятное. Простояв томительную службу в церкви в обществе нескольких старух, она намеревалась зайти к Сосипатру. Она уже перешла снежный двор и взялась за крюк двери поповской каморки, как ей послышалось, что кто-то ее окликнул:

— Ксения! — тихо, но внятно позвал откуда-то со стороны знакомый голос.

Она обмерла и опустила руку: голос проник ей в сердце. Она узнала его. Голос Павла трудно ей забыть и не узнать! Обернувшись, она стала искать позвавшего ее, но нигде никого не увидала. Недоумение навалилось на нее, недоуменье и испуг. Она съежилась и стала ждать. И снова тихо и ясно донеслось до нее откуда-то:

— Ксения!..

Ксеньин испуг увеличился, она вздрогнула, ухватилась опять за дверную скобку, хотела рвануть дверь, войти к Сосипатру, скрыться у него от этого бесплотного голоса, но не смогла. Тяжелая оторопь напала на нее и лишила сил. Она с ужасом и с неожиданно прилившим к сердцу мучительным желанием стала ждать, не повторится ли этот зов, идущий неизвестно откуда. Она ждала, сама не зная, почему. Но кругом все было безмолвно. Где-то вдали прозвучали чьи-то голоса. Это не было то, чего она ждала. Рука ее крепче сжала скобку, рука дернулась, и дверь пред нею раскрылась.

Она вошла к попу.

В этот раз она пробыла у Сосипатра совсем недолго. Монах заметил ее смущенье, стал добиваться от нее его причины. Но Ксения не рассказала ему о том, что случилось с нею у дверей. Она утаила свой сладостный и почти радостный испуг, который пережила она так недавно. И, выйдя от Сосипатра, Ксения ощутила, что ни за что в жизни не смогла бы она ему рассказать об этом.

А дома, в Верхнееланском, потянуло ее с этого мгновенья к морозному тихому одиночеству, потянуло из тесных и жарких стен избы. И стала она останавливаться среди двора, прислушиваться к чему-то, чего не слышала, или утрами, ранними зимними утрами задерживалась у прорубей, над дымящейся ледяной водою.

В избу возвращалась она с возбужденным лицом, словно стряхнув с себя только что сладкий и тяжелый кошмар. И в такие минуты отвечала Арине Васильевне на ее случайные вопросы так странно, так невпопад, что крёстная прямо обомлевала. Крёстная решила, что Ксения захворала, что ее нужно лечить. У крёстной на всякий случай за божничкой хранились пучки богородицыной травки и девятильнику. Крёстная знала ряд испытанных средств от десятка болезней, да к тому же в деревне была Парамониха, бабничавшая и лечившая всех больных. Арина Васильевна озабоченно сунулась к Ксении:

— Занемогла, Ксеночка? Дай я тебя чем-набудь попою! Ишь, видно, продуло тебя у иролуби!

Но холодный и далекий взгляд Ксении приковал ее к месту, она замолчала. А про себя подумала, что с девкой опять стряслось что-то неладное, от чего не помогает ни богородицына травка, ни девятильник, ни все искусство Парамонихи.

23.

Город, пути и деревни переплетаются в судьбе людей. И еще реки.

Город обнят двумя реками, которые скованы теперь льдами и молчат. На запад и восток тянутся стальные колеи дорог. Обложенные снегом, еще крепким и обильным и укрепляемым сорока утренниками, дремлют деревни. Отгородились старыми поскотинами от чужой, от новой жизни и дремлют.

И где-то в городе, — а, может быть, в пути, — затерялся Павел, пришедший однажды в страдовую пору и потом оторвавшийся, сгинувший. Где-то затерялся, словно и не было человека.

Но след его остался. Осталось острое и больное воспоминание о нем. И, быть может, сам он тоже унес в себе неизгладимую память о деревне, которая была для него приютом на короткое время, о женщине, хорошо и незабываемо встретившей его, о днях, связанных с этой женщиной и этой деревнею.

След его остался.

И о нем вспоминают люди, для которых он чужд и неизвестен. О нем упоминает в своем письме к Вере Алексеевне Коврижкин.

Она узнает нехитростную историю Ксении, узнает о том, как прошел через недавние дни этой женщины Павел, бывший белогвардеец. Она понимает из этого письма многое, что было неясно ей и непонятно при первой встрече с Ксенией. Женской чуткостью чует она одиночество и боль, терзающие молодую женщину. И так же, как Коврижкин, она понимает, что нужно помочь, безотлагательно помочь.

Она решает поехать в Верхнееланское в ближайшее же воскресенье. Это решение удовлетворяет ее, успокаивает. Она принимается за свою работу.

А в Моге Архип, непривычно впрягшийся в запущенную работу по двору, вечером в теплой избе прислушивается к ноющим болям в костях и добродушно ворчит:

— Вот гыргали: мол, никуда мужик. — Не-ет! Архип Степаныч свою линию знает! Архип Степаныч, ежли нужно, гору своротит! Вот как!..