— Надо бы, Егор Никанорыч, верховодов, закоперщиков ихних приручить. Помогает это. Всего делов-то пустяк какой-нибудь, а результат основательный производится.

— Попробовать можно, — задумчиво и озабоченно соглашается председатель.

— Попробуйте, попробуйте! А я в циркулярчиках пороюсь, в приказах, не может этого быть, чтоб отсюда поубавить им пылу заблаговременно нельзя было! В казенном деле не может этого быть!

— Попробую! — повторяет Егор Никанорыч и веселеет.

14.

Город под снегом, а Васютке кажется, что вовсе снегу мало. Васютка осторожно вылезает на улицу и приглядывается. У него есть еще свободное время, Павел Ефимыч сказал ему:

— Гуляй, Вася, присматривайся к городу. Занятно! Скоро я тебя пристрою к учебе, а пока сыпь во-всю!

На улицах Васютка удивляется торопливости и многолюдству прохожих. Он подолгу останавливается на углах и рассматривает трехэтажные каменные дома. Его пугают своим разнообразием и кажущимся ему неслыханным, сказочным богатством витрины магазинов. Афиши и плакаты кино ошеломляют его яркими красками. Он теряется и молчит, когда Коврижкин берет его с собою в кино, и на экране оживает настоящая жизнь. И на вопрос Павла Ефимыча:

— Нравится тебе? —

он не сразу отвечает, и ответ его застенчив и скуп:

— Нравится... Голову только закружило.

Несколько дней, предоставленный самому себе и встречаясь с Коврижкиным вечерами и за обедом в столовке, Васютка сам отыскивает в городе необычное и невиданное им раньше. И город медленно и цепко начинает овладевать им. Порою охватывает его тоска по дому, по Мухортке, по привычному, деревенскому. Но тоска стирается новыми открытиями, которые он делает здесь на каждом шагу.

Однажды Коврижкин, возвратившись домой вечером, объявляет парнишке:

— Ну, герой, завтра держись! Завтра я тебя к делу приставлю.

Васютка замирает. Что-то новое предстоит ему и это новое тревожит своей неизвестностью.

— Куда меня? — упрямо наклоняя лоб, спрашивает он. — В училищу?

— В училище, герой, да только не просто! Сам увидишь!

Плохо спит эту ночь Васютка. Томит его нетерпение. Скорей бы утро! А утро, словно издеваясь над ним, медленно и лениво вползает в высокие городские окна, затянутые тоненьким ледяным узором.

Обжигается чаем, торопится он утром, а Павел Ефимыч, как нарочно, медленно и в охотку распивает чай и искоса поглядывает смеющимися глазами на его торопливые и суетливые движения.

— Торопишься?.. Не торопись, не уйдет от тебя. Напивайся пуще чаю, кругли брюхо!

Утренне-возбужденными, точно не стряхнувшими с себя ночную дрему, улицами ведет Коврижкин Васютку. Мимо них в ту и другую сторону торопятся люди. С узелками и сумками в руках, с папками или портфелями, быстро идут они по своим делам и нет им никакого дела до Васютки, и никто не остановит их, не спросит любопытно: Куда это вы идете? У парнишки оживает на мгновенье тоска; все вокруг чужое ему, и он бессознательно жмется к единственному человеку в большом городе, на которого все-таки можно положиться, к Павлу Ефимычу.

Сворачивая с улицы на улицу, они доходят до какого-то красного каменного дома. Возле этого дома Павел Ефимыч останавливается и, берясь за ручку двери, говорит Васютке:

— Ну, вот и пришли.

Васютка краснеет. Он начинает быстро дышать, сдергивает верхонку с руки и трет ладонью под носом.

— Туто-ка? — срывающимся голосом спрашивает он.

— Видишь! — протягивает Коврижкин руку и показывает на висящую над дверью вывеску.

15.

Учительница Вера Алексеевна от чаю раскраснелась. Во время разговора о разных пустяках Ксения пригляделась к ней и гостья показалась ей красавицей. Ревнивое чувство шевельнулось в ней. Но глаза у учительницы сияли ясно и притягивающе, рот складывается в добрую и открытую улыбку, а слова были такие простые, — и Ксения отошла, внутренне чуть-чуть согрелась.

Стали укладывать гостью спать. Арина Васильевна ушла в куть и там скоро затихла. Остались вдвоем Ксения и Вера Алексеевна.

Учительница присела на постланную постель и тихо позвала:

— Идите-ка сюда поближе, Ксения... Идите!

Ксения настороженно приблизилась к ней.

— Сядьте... Милая вы моя! Я про вас многое от Коврижкина слышала... Давайте поговорим!

— Об чем говорить? — сумрачно усмехнулась Ксения, но придвинулась к Вере Алексеевне. — Вам, поди, спать надобно!

— Нет, нет! — запротестовала Вера Алексеевна. — Я хочу поговорить с вами! Я ведь женщина, я вас лучше других пойму... У меня, Ксения, горя тоже не мало было...

— У вас-то? — недоверчиво взглянула на нее Ксения.

— Я с мужем разошлась... — тихо пояснила Вера Алексеевна. — А в прошлом году у меня ребенок помер... единственный...

— Ах ты горюшко! — вырвалось у Ксении. Она придвинулась к учительнице ближе и почувствовала к ней сладкую жалость. Вера Алексеевна протянула руку и положила ее на Ксеньино плечо.

— У каждой из нас свое горе, — задушевно шепнула она. Шопот этот проник Ксении в сердце, обжег давно неиспытанным чувством; к ее горлу что- то подступило, но она пересилила себя и подавила сорвавшийся вздох.

— Мальчишечка? — осторожно спросила она.

Вера Алексеевна поняла ее вопрос.

— Нет, девочка... Три года ей было. Сгорела, как свечечка.

Рука, лежавшая на Ксеньином плече, слегка задрожала. Ксения вздохнула. Чужая женщина с ее горем стала как-то ближе ей, роднее.

— Это уж теперь все прошло... А первое время очень тяжело было.

— Горькая наша женская доля! — уронила Ксения.

— Надо бороться... Не стоит поддаваться! Всякое горе, всякое несчастье можно в себе переломить. Всякое...

— А я вот не могу! — доверчиво созналась Ксения, и сразу сжалась, сделала попытку освободить свое плечо из-под чужой ласковой руки. Но учительница почувствовала ее движение. Она наклонилась к ней близко и мягким, слегка звенящим от волнения голосом проговорила:

— Зачем?.. Ну, зачем вы такая недоверчивая? Ведь легче становится, когда выскажешься. Я по себе знаю.

— Мне об чем говорить? — упрямо сказала Ксения. — Моя жизнь простая... Вам не к чему беспокоиться.

Она почувствовала неожиданную неприязнь к этой чужой, ласковой женщине.

Что-то непонятное пришло внезапно, что спугнуло теплую доверчивость, которая охватила ее еще с минуту назад. Она снова сделала попытку освободить свое плечо и на этот раз удачно: Вера Алексеевна поспешно убрала руку.

— Спать пора! — поднялась Ксения.

— Верно. Давайте спать... Завтра поговорим. Ведь, еще поговорим?

— Завтра мне недосуг будет. Я в Острог поеду.

— Жалко! — огорчилась Вера Алексеевна и стала раздеваться.

— Я к обедни завтра в Острог-то поеду! — неожиданно добавила Ксения. И вдруг ее охватила какая-то жалость к чему-то, вот сейчас, в это мгновенье от нее ускользающему.

Вера Алексеевна ничего не ответила и, раздевшись, легла в постель. Ксения потушила огонь.

В темноте тишина в избе стала гуще и насыщенней.

В темноте Ксения сжалась на своей постели. Без сна, полная тревожных мыслей и чувств, прислушивалась она к тому, что томило и угнетало ее. И, смутно слыша сквозь думы свои ровное дыхание учительницы, мгновеньями порывалась встать, подойти к ней, разбудить, если она спит, и снова почувствовать теплое прикосновение ее руки, снова услышать ее успокаивающий голос. Но она осталась на месте, неподвижная, усталая, тоскующая.

Утром учительница уехала своей дорогой. Прощаясь с Ксенией, она дружески пообещала:

— А я, как устроюсь в Максимовщине, выберу свободный денек и приеду к вам в гости. Можно?

— Приезжайте!

Она уезжает. Ксения долго стоит в задумчивости. Смутные мысли уводят ее куда-то далеко от действительности, далеко от земли. Вкрадчивый голос крёстной приводит ее в себя. Крёстная спрашивает:

— Ты, што ль, не поедешь? Не опоздать бы!

— Еду! — рывком, почти злобно отвечает Ксения. — Еду я!..